карман.

И Николай понял: шантаж с пожаром не удался, теперь Разумовский грозится и командира обвинить в рукоприкладстве.

— Позвать кого-нибудь в свидетели? — спокойно и холодно сказал Николай. Разумовский насупился. — Тебе сколько служить осталось?

— Не знаю. — Но голос дрогнул, сорвался.

— А я знаю. Чуть более года. Я прослужил двенадцать. И поверь мне, мои годы пробежали быстрее, чем твои месяцы. Потому что я не ловчил. У меня были друзья, а с друзьями всегда легче. Скажи, чего ты хочешь?

— Не надо меня бить, — снова заблажил Разумовский.

— Ты трус, Эдуард, — пропустил Николай угрозу мимо ушей. — Боишься трудностей, боишься, что душманы подстрелят тебя здесь, на аэродроме. Кстати, я тоже не хочу умирать и боюсь смерти. Но есть вещи, товарищ Разумовский, которые страшнее смерти, — это позор. Подумай, как ты будешь смотреть родным, близким в глаза, если вернешься домой не из Афганистана и не воином-интернационалистом, а гражданином, отбывшим заключение за уклонение от воинской службы. Устраивает тебя такая перспектива? — Разумовский опустил голову. — Ты даже не знаешь, что глаза твои честнее, чем мысли. Вот выбирай: или ты даешь мне слово, что будешь служить честно, или я сейчас вызываю медицинскую экспертизу, пусть тебя обследуют и дадут заключение. Военный трибунал с такими вещами не шутит… Что же ты молчишь? — Николай подождал еще немного. Разумовский не поднимал глаз. — Значит, не договорились. — Николай снял трубку телефона.

— Не надо! — схватил его за руку Разумовский.

Абдулахаб скрипел зубами, бил кулаком в каменную стену: сколько его будут еще держать за решеткой, сколько раз водить на допрос, когда все, что они хотели знать, он выложил? И где его напарник Мурмамад, что сказал на допросе? Правда, многое он сказать и не мог, потому что знает мало — в отряде вторую неделю, — но самое главное, что Абдулахаб является казначеем отряда, знает. А если выдаст, прощай золото, и что на том берегу, и что там, припрятанное недалеко от кишлака Мармуль. Но, похоже, Мурмамад молчит. Парень он стоящий — и при появлении вертолетов не спаниковал, и на предварительном допросе, когда их еще не разлучили, твердил одно: они дехкане из кишлака Шаршариф, перебрались через речку, чтобы запастись на зиму фисташками.

Теперь их на допрос водят по одному, заставляют повторять одно и то же по нескольку раз — ищут неточности, зацепку, чтобы раскрутить запутанный ими клубок и докопаться до истины. Если Мурмамад выдержит, самое худшее, что можно ожидать, двух-трехгодичное отбывание в исправительно-трудовых лагерях, но Абдулахаб надеялся на лучшее: советские контрразведчики захотят использовать их в своих целях и, взяв определенные обязательства, отправят на ту сторону Кончи. Предложение он, разумеется, примет, только отпустили бы, а когда окажется на свободе, заберет Земфиру — и ищи ветра в поле, как говорят русские, а точнее, в горах. Абдулахаб снова станет Абдулахабом, а не Заидом, коим назвался контрразведчикам, присвоив себе имя убитого: у Заида не такая известная биография, он в отряде недавно, месяца три, и не представляет для Советов такого интереса, как бывший студент Ташкентского государственного университета имени В. И. Ленина, посланец Демократической Республики Афганистан, затем начальник снабжения геологоразведочной партии в Файзабаде, а позже — казначей банд Башира и Масуда.

Но дни шли за днями, допросы за допросами, а никто ему ничего не предлагал, даже намеков на сотрудничество не делал. Его мучили неизвестность, неопределенность положения и все больше беспокоила судьба Земфиры. Как она там? Выдержит ли выпавшие на долю испытания? Первый год жизни в Афганистане она перенесла довольно тяжело; в Ташкенте у нее была хотя и небольшая однокомнатная квартира — жили они вдвоем с матерью, — но с удобствами, с газом и горячей водой. В Файзабаде же, куда привез ее Абдулахаб, пришлось привыкать к земляному полу, к керосинке и костру, к невкусной, с привкусом горечи, воде, которую она могла пить только кипяченой. А потом, когда Башир увел Абдулахаба в банду и Земфира более месяца жила в страшных ожиданиях и лишениях, она пошла за мужем дорогами испытаний, еще больших страданий, скитаний и бесконечных боев. И только любовь ее к Абдулахабу помогла переносить зной и холод, трудные длинные переходы, насмешливые, а то и недобрые взгляды единоверцев мужа. Правда, никто в отряде Башира не смел и словом оскорбить ее — боялись Абдулахаба, самого сильного и ловкого в отряде воина, пользующегося покровительством главаря. И Башир относился к Земфире с почтением, иногда долго не отрывал от ее стройного стана вожделенных глаз. Абдулахаб опасался, что однажды предводитель не выдержит искушения и, отправив Абдулахаба на задание, прикажет Земфире явиться в его палатку. Но Башир, имевший в десятке кишлаков жен и любивший женщин, оставлял Земфиру в покое, то ли дорожа прежней дружбой с Абдулахабом, то ли боясь его мести. А возможно, выжидал более подходящего момента. И Абдулахаб не знал, чем все это кончится, пока отряд Башира не попал в засаду.

Их тогда окружили со всех сторон: со стороны кишлака сарбазы[8] и работники царандоя,[9] со стороны гор — десантники, высаженные из вертолетов. Случилось это ранним утром, когда отряд Башира направился в кишлак Мармуль, чтобы захватить завезенные туда накануне советскими вертолетами продовольствие и одежду и покарать неверных, продавшихся проклятым шурави.

Кто-то их предал, и разведка, побывавшая ночью в кишлаке, ничего не обнаружила. А сарбазов и царандоев находилось в засаде не менее двух сотен. Едва началась перестрелка, загудели в небе вертолеты. «Стингеров» в отряде не было, да и вряд ли ими можно было воспользоваться: вертолеты вынырнули из-за гор внезапно и шли на такой малой высоте, что трудно было прицелиться из пулемета и автомата.

И все-таки группа противовоздушной обороны, имевшая два крупнокалиберных пулемета, ударила по закружившим над ними «Ми-24». В ответ сверкнули молниями реактивные снаряды. Пока вертолеты прикрытия прижимали огнем моджахеддинов к земле, «Ми-8» совершили посадку, и десантники отрезали путь отступления к горам.

Абдулахаб, побывавший уже не в одном бою и умевший здраво оценить ситуацию, сразу понял, что на этот раз живым вырваться из кольца удастся немногим.

Башир знаком подозвал к себе Абдулахаба. Сказал не властно, как приказывал раньше, а скорее попросил:

— Будь рядом. Уходить будем через кишлак. Передай по цепи.

Но не успела команда облететь рассыпавшийся почти на голом месте отряд — и валунов здесь было мало, и кювет у дороги довольно мелок, — как стрельба со стороны кишлака и со стороны гор, где замкнулось кольцо, затихла. Над головами моджахеддинов прокатился громовой голос.

— Моджахеддины, бирардары![10] Слушайте и не стреляйте, пока не обдумаете свое решение. Мы даем вам на это полчаса. Вы окружены, и сами видите, положение ваше безнадежно. Предлагаем не проливать напрасно кровь, сдаться. Можете выделить для переговоров парламентера. Стариков, детей и женщин, если такие имеются, просим покинуть поле боя. Выход — по дороге к кишлаку…

Башир выругался:

— Кафиры, гяуры![11] Пусть шакалы терзают ваши трупы! — Кивнул в сторону, где укрылась в кювете Земфира. — Пусть уходит женщина. Остальным — готовиться к прорыву.

У Земфиры на глазах выступили слезы:

— А ты?

— Будешь ждать меня в Файзабаде.

— Вы сдадитесь?

— Иди, — подтолкнул он жену.

Когда вернулся к Баширу, тот еще раз повторил:

— Будь рядом. Если ранят — вынеси. Если убьют, снимешь этот пояс и отдашь Гулям. Понял?

Абдулахаб кивнул. Гулям — старшая жена Башира, она знает, как распорядиться состоянием мужа: