традиция. Вот и я желаю Путину добра и терпимости, чтобы его не боялись, но любили. Пусть не все, но искренне, бескорыстно, и не только собаки. Это и будет его настоящее счастье. А нашу страну мы обустроим сами. Без злобы и зубовного скрежета. Без выдуманных врагов и корыстной «вертикали». Все вместе. Для детей и внуков. Мы сумеем. Мы ведь народ. А она – наша. Россия. Счастья вам, люди[25].

Это один из лучших его текстов. Чистая эмоция на сказанное Путиным. Эмоция, которую он себя впервые позволил публично. На бумаге. У него, правда, будут сомнения – давать или не давать текст в печать. Решился дать. И какое счастье, что решился…

А жене Инне перед приговором скажет: «Готовь вещи». Она вопросов не задаст. Привыкла за семь лет их не задавать. И с этого дня начнет шить робы для зоны, искать нужного размера ботинки на зиму, лето, осень и весну…

Семья была готова ко всему: и к новому приговору, и к новому сроку, и к новому этапу. Он научил их не обольщаться…

– Он просто фаталист, – говорит Инна.

То есть считает, что события в его жизни уже предопределены и изменить эту предопределенность нельзя?.. И это Ходорковский, о котором принято считать, что он человек исключительно практического склада ума, химик, прагматик, рационалист и т. д., и т. п.?..

Фаталист не фаталист, но однозначно – уже совсем другой человек, нежели раньше.

В ночь на 27 декабря мы почти и не спали. Мы – это я и мои коллеги. В «Газете. ру» появилось то самое известное сообщение о том, что «Накануне оглашения приговора по делу ЮКОСа на судью Данилкина оказывается давление». Говорилось, что Данилкина за два дня до приговора доставляли в Мосгорсуд, что за ним приехали домой «несколько человек в штатском»… Издание ссылалось на источник в силовых структурах, по словам которого в это же время в Мосгорсуде, возможно, находилась Ольга Егорова, а также ожидался «приезд крупного начальства». И якобы от Данилкина желали увидеть подпись под приговором, предусматривающим более жесткое наказание, чем запросило обвинение. И, мол, если Данилкин не согласится, то начало оглашения приговора «будет отложено» «в связи с болезнью судьи»…

И в ту ночь мы все уже не уснули, гадая, что же выберет Данилкин. По телефону не общались, сидели в Скайпах (кажется, их не прослушивают).

– А что ей оставалось еще сказать? – спрашивала моя подруга Марина.

– Ничего не говорила бы, – отвечала я. Мы обсуждали пресс-секретаря Мосгорсуда Усачеву, чей комментарий стоял в конце статьи: «Ольга Александровна Егорова работает в суде 16 лет и хорошо знает особенности судебной системы. Общаться с судьями по делам и вмешиваться в отправление правосудия не только не принято, но и прямо запрещено законом. Тем более в случаях, когда судьи находятся на приговоре. Я призываю Вас не тиражировать слухи непроверенных источников. Цель распространения в СМИ таких мифов – создание нервозного медийного фона… К журналистике такого рода материалы не имеют никакого отношения»…

– Ага, мы так и думали… – переписывались мы. А утром поехали в то самое место, чтобы посмотреть, как мы все нервно смеялись, на «отправление правосудия»…

Судья не заболел. Оглашение заняло четыре дня. В двух словах условно эти четыре дня можно назвать так: «Рассказ о том, как судья Данилкин вместо приговора читал обвинительное заключение Генпрокуратуры». Схема оказалась проста: вместо слова «по данным следствия» вставляешь слово «суд установил»…

Чего уж лукавить – в каждом из нас сидела надежда. Она иногда отдалялась, иногда приближалась, но она была. Все два года нам казалось, что Данилкин может совершить подвиг. Может, потому что он внешне был необычный судья. Вежлив, доброжелателен, предельно внимательно выслушивал подсудимых, с нескрываемым, как казалось, интересом на лице. Старался их понять, мучился, когда не понимал сложных финансовых вопросов, которые поднимал Лебедев, или сложных вопросов нефтянки, знатоком коей был Ходорковский. А уж когда эти двое читали суду свои длинные лекции (они же – показания), это был праздник не только для публики, заполнявшей в такие дни суд до упора, но и для Данилкина. На его лице была гордость за себя, за профессию, за них, за свою причастность ко всему этому Он чувствовал уникальность их обоих. Их масштаб. Мне даже иногда казалось, что Данилкин их любит и за то, что те оказались в его жизни, в его юридической практике, наконец, просто за то, что они такие…

Он кивал головой, когда те что-то объяснили. Помимо того, что он смеялся над прокурорами, он на прокуроров еще и кричал, когда те его доводили. Мелочи, да. Но не в каждом суде такие мелочи есть. А по сути – ни в одном.

Еще казалось, что он реально хочет разобраться в деле. Он часто задумывался, слушая Ходорковского и Лебедева. Опускал голову, когда они затрагивали больную тему – называли главных следователей, создавших это обвинение и сделавших на этом себе неплохую карьеру. А когда называли прямых заказчиков дела, опускал голову, как бы умоляя: «Давайте не будем. Я и так все понимаю»…

Он внушал нам маленький, но оптимизм. Надежду.

27 декабря 2010 года все надежды рухнули в одночасье. Со вступительного слова судьи, как только он приступил к оглашению приговора. «Суд установил, что Ходорковский и Лебедев совершили хищение нефти путем присвоения». Не «согласно обвинению», а «суд установил». Именно суд.

Читал без интонаций, быстро, еле слышно, заглатывая слова, спешил. Читал, что суд установил и хищение нефти, и хищение акций, и легализацию, и обман аудиторов… Читал. Но не свой приговор. И даже не приговор вовсе, а обвинительное заключение прокуратуры. Я раньше слышала, что такое бывает в 90 % российских судах: судья переписывает обвинительное заключение, переданное ему прокуратурой, и выдает его за приговор. Я лишь слышала об этом. А теперь…

Мои старшие коллеги-журналисты, гораздо опытнее меня, принесли с собой то самое обвинительное заключение Генпрокуратуры по второму делу Ходорковского и Лебедева, раскрыли и сверяли его по буквам, по запятой с тем, что читал Данилкин. Калька. Идентичность абсолютная. Просто вместо слов «по данным следствия», вставлял «суд установил»…

– Как же так, ребята? – спрашивала я своих коллег.

– Успокойся. Почти для каждого суда – это норма. Ну, норма это… Люди на этом руку набили.

И мы с коллегами все сверяли и сверяли имеющиеся у себя тексты обвинительного заключения с тем, что говорит Данилкин, и передавали в свои редакции: по тому эпизоду виновными признал, по другому, по третьему… Кстати, по распоряжению Данилкина журналистам вырубили трансляцию в другом зале. Почему он так не хотел, чтобы его видели больше журналистов?..

Кстати, о журналистах. Каждое утро нас держали на морозе возле суда и только потом запускали внутрь. То ли таково было распоряжение председательствующего, то ли службы судебных приставов, но стабильно каждый день по часу мы, огороженные железными заборчиками (как в гетто: вокруг все было оцеплено – ни души), стояли возле огромной урны и ждали, когда нас «запустят» на событие под названием «отправление правосудия»… В один из дней я увидела девушку-журналистку, скорее похожую на 13-летнего подростка или на молодую сотрудницу детской библиотеки. Что-то детское в ней самой было. Невыспавшаяся и явно чем-то недовольная в столь утренний час. В какой-то момент мы с ней поравнялись.

– Я ведь… – вдруг обратилась она ко мне. Голос был печален, – всегда каждый год в это время на утренниках в детских садах работаю. Пишу об этих маленьких Снегурочках, снежинках, хороводах вокруг елок… Каждый год в последних числах декабря меня всегда отправляли на утренники… А тут…

Ну, думаю, шутит. Шутит человек. Стою и молчу. Жду, когда скажет, мол, «а тут отправили на такой утренник – ничего себе – ха-ха-ха».

– Понимаете, так удобно мне всегда было, знала, что в 30-х числах у меня всегда утренники, дети,