например, переписывался, сидя на втором процессе, и часто извинялся за «неуклюжий слог и лишний пафос – отвлекают…». С Акуниным переписывался, сидя в читинском изоляторе, пытаясь одновременно окончить ознакомление со вторым обвинением… Со Стругацким – тоже из Читы и сидя на втором процессе…

Издательства заключали с ним контракты на опубликование его интервью, переписок, статей. Наконец, он стал получать литературные премии…

Почему? Да потому что публично анализировал свою жизнь, пересматривал биографию и осмысливал судьбу. На страницах газет и журналов. Деловых и общественно-популярных СМИ. И это не было пиаром, какой-то заслугой и хитростью его адвокатов и сохранившейся пресс-службы. Не всяким российским СМИ навяжешь какую-то тему, а уже «тему Ходорковского» – тем более.

Опубликовать у себя мнение и мысли Ходорковского по той или иной проблеме, его письменное интервью, а порою и просто пару строк, но данные именно этому изданию лично Ходорковским, для СМИ было честью. Редакции соревновались друг с другом. Главные редактора могли звонить друг другу по ночам, если узнавали, что у одного из них «завтра выходит Ходорковский». Публикация с его интервью по эксклюзивности уступала разве что интервью с президентом. Да и то не для всех… Один главред не спал перед очным интервью с Ходорковским и Лебедевым несколько дней. Буквально. На вопрос, волновался ли он так перед интервью с Медведевым, махнул рукой: «Я догадывался, что с ним будет только чаепитие, а по сути – ни слова. А тут…»

Однажды Ходорковский давал импровизированное интервью в Читинском суде в перерыве очередного заседания. Это не было официальным интервью: оно не было заявлено и на него не давалось разрешение. Просто во время перерыва конвой как бы не замечал журналистов в зале и происходящего между ними и Ходорковским разговора… Тут журналистская братия и поймала птицу удачи. Вопросы, в основном, задавал корреспондент Financial Times. Подключились и несколько местных молодых читинских журналистов. И получилось даже не интервью, а беседа почти на целых два часа. Беседа, где каждый мог вставить свое мнение и свой вопрос. Он отвечал на интересовавшие молодежь вопросы, в том числе про перспективы Читинской области. Говорили долго. Слово за слово, журналисты все спрашивали, он отвечал… Его заслушалась даже пресс-секретарь суда. И потому никого – ни Ходорковского, ни журналистов – она не останавливала, не говорила: «Время истекло», она слушала тоже и понимала, что прервать это нельзя.

Потом вышло большое интервью в Financial Times с пометкой о том, что давал это интервью Ходорковский в суде не один час… Потом у пресс-секретаря суда были проблемы.

– Да, интервью было, может быть, слишком длинным. Да, может быть, больше, чем надо. И мне, возможно, надо было его приостановить… – говорила мне потом пресс-секретарь. – Я не стала. Неприятностей особых не было с начальством. Небольшие. Но меня бы никто не посмел уволить. У меня большой стаж, авторитет….

Особенно много интервью у Ходорковского было во время второго процесса. За интервью к нему становились в длинные очереди, порою на год-два. Никому никогда не отказывал. Иногда лишь переносил – из-за нехватки времени.

Вообще, он рассматривал это как обязанность – отвечать людям на их «запросы об информации». Как когда-то в ЮКОСе… Любой эту обязанность мог обойти или в лучшем случае повесить на своих секретарей. А вот он взял себе за правило. Журналисты до сих пор вспоминают: единственным в стране олигархом, позволявшим корреспондентам звонить себе на мобильник, причем даже в позднее время суток, был Ходорковский. Никто из прежних и нынешних олигархов его рекорд не побил. Главе крупной нефтяной компании миллиардеру из списка «Форбс» можно было звонить на мобильник, не тратя время и нервы и словарный запас (не всегда цензурный), на длинную цепочку из его пресс-секретарей, замов и замов замов… И эти журналисты, когда звонившие ему напрямую, не все, конечно, но часть будут приходить к нему на процесс. Теперь не как журналисты (хоть и работающие в этой отрасли), а чтобы поддержать, некоторые – выступить свидетелями…

– Скажите, за эти семь лет, это же огромный срок, вы бывали счастливы хоть как-то, когда- нибудь, в какой-то ситуации? – этот вопрос Ходорковскому и Лебедеву задал Юрий Рост, когда вместе с главредом «Новой Газеты» Муратовым и мной брал у них интервью. Было это перед самым вторым приговором. Лебедев: «Конечно! И очень часто». А Ходорковский ответить не успел – конвой нам показал, что время истекло, тем более мы и так превысили лимит…

Теперь этот вопрос я задаю Инне. Бывал ли он хоть раз счастлив настоящим человеческим счастьем за эти годы? Она задумывается, потом, видимо что-то вспомнив, улыбается, глядя вдаль.

– В Чите, когда на общение давалось три часа, первые два что они, что папа просто привыкали друг к другу… А потом началось безобразие полное! Там летало все! Стоит стол, с одной стороны Миша за ним сидит, с другой – мы, а сбоку – наблюдающий. Без стекла общались, иногда разрешали даже дотрагиваться друг до друга. Близнецы сидели, взявшись за руки с папой. Выдумывали какие-то штучки. И потом у меня, конечно, дети такие – они не могут вообще сидеть на месте, очень активные, им надо, чтобы их что-то все время занимало. На третьем часу свидания мне было стыдно перед наблюдающим. Я вся красная была. У Миши просто была с собой какая-то салфеточка, в течение трех часов она превратилась силами всех троих – близнецов и его – в клочья, все оказалось на полу. Они носились, кувыркались, кидались этой салфеткой… Ну, а я сидела и думала: главное, чтобы третья сторона – наблюдающие – не испортили это все. Но ничего не могу сказать – наблюдающие нам ни одного замечания не сделали. Видели, что эти творят, но ни слова, ни голосом, ни жестом ничего не показали. И я им очень благодарна, потому что они дали Мише и близнецам вот этих недостающих отношений – отца с детьми, пусть они черт-те что творили, но все же… Но вот это тонкое, что между ними возникло, это очень важно было. Пускай всего на три часа…

Потом, вспоминает Инна, после свидания близнецы были в таком разгоряченном состоянии, что, идя по коридорам на выход, забыли, что находятся в тюрьме, где вести себя надо строго. По коридорам – словно катакомбам – они с мамой и с тетенькой-конвоиршей шли минут двадцать. Все напоминало какие-то блоки, лабиринты, как из фильмов. То один из близнецов увидит толпу зэков, которых выводят из камер, и его уже тянет туда узнать и посмотреть, другого несет в какую-то дырку, которую он умудрился заметить в темноте. Конвоирша все время напоминала: «Идите четко за мной. Руки держать в карманах». Но в какой-то момент за ней уже никто не шел —

Инна пошла ловить близнецов, которые разбежались кто куда.

– И она на нас как на инопланетян смотрела. Ведь эта тюремная система не принимает какой-то самодеятельности, все надо действительно четко делать. А этим двоим – им же все равно… У них все хорошо сложилось, с папой они поговорили, все замечательно, мы идем домой и соответственно у них отходняк начался. И, конечно, нужно было побезобразничать. Конвоирша ушла, думает, мы идем за ней. А я стою, кричу: «Ребята, идите сюда». Конвоирша увидела: «Куда у Вас ребенок пошел?» «А что я могу сказать? Я говорю… – Инна смеется, – ему интересно там стало». Какие «руки в карманах»! В общем, еле- еле выкатились из этого СИЗО. Но нас никто не ругал, только сказали: «О, экскурсия идет!».