нет.

Привыкнет к постоянным карцерам и ШИЗО. Чем жестче внешняя обстановка, тем ему лично лучше, говорит. Удобнее всего работать в ШИЗО – появляется ощущение прямого, непосредственного противостояния враждебной силе. В обычных, по тюремным меркам, условиях поддерживать мобилизацию тяжелее. Ну, точно Шаламов…

Привыкнет и к тоске. Точнее, привыкнет ее отгонять. Тоска будет приходить часто. А он с ней научится справляться. Потому что, опять же, важнейшее условие – самодисциплина. Либо работаешь над собой, либо деградируешь. Он над собой работал в этом плане всегда. И работает до сих пор…

А еще он все первые месяцы, оказавшись в застенках, занимался тем, что спасал семью. Буквально.

– Как они? Что с ними? Мне давали свидания, но ведь понимал – мои говорят далеко не всё. Привычка мужчины брать ответственность на себя. Здесь же – всё они, всё сами. Сердце болело, – пишет мне Ходорковский. – Сейчас уже проще. Хотя, конечно, не до конца.

Его семья не обсуждала, «что будет». Незачем. Все всё понимали и делали, что должно. Его понимали: будет тяжело. Правда, на практике вышло еще тяжелее. Клевета каждый день по всем телеканалам. Разрушен весь круг общения… В общем, весь первый год он просто молился, чтобы они выдержали… Только и делал, что молился, чтобы не сломались. Потому что если бы сломались…

– Было бы совсем мерзко, – расскажет он позже писателю Борису Акунину. – Вообще, до тюрьмы я до конца этого не понимал, а теперь понял. Если бы с моими что-нибудь случилось, я бы наделал глупостей.

Но «его» не сломались. Хотя было непросто.

– Как он вас спасал? – спрашиваю его жену Инну.

– На свиданиях. Когда перед собой его видела, прикоснуться могла. Тогда успокаивалась. Единственная зацепка была – эти свидания. Если бы была еще поддержка какая-то, можно было бы еще за что-то зацепиться. А поддержки не было. У Миши у самого творилась катастрофа. Его реально выбило. У меня диссонанс. Это когда происходят нервные срывы, а мозги все равно работают. Не работает тело. Оно не слушается, а мозги в полной ясности. Они тебя не уносят, ты все соображаешь, ты только не можешь собрать свое тело, вегетативку, которая тебя трясет и выворачивает наизнанку. И возникает диссонанс: я могу задвинуть свои мысли, ужас, страх, могу выйти в люди, улыбнуться – мозги работают. А вот тело мешает. Не то чтобы я совсем после случившего улетела куда-то далеко, – я не улетела, просто не могла справиться с этим «взрывом на макаронной фабрике», с тем, что со мной творилось. Я не знала, какой мне подход выбрать, чтобы прийти в норму.

И вот единственная зацепка была – это когда я его видела. Успокаивалась. Обманывала себя, убеждала себя, что все идет, как надо, как будто все нормально. И тело – бац – на свидании на время приходило в норму. Как только свидание заканчивалось и я уходила, все опускалось. «Блин, – говорила ему, – не хватило заряда, с собой за ручку бери меня…»

Итак. Его главная установка на свиданиях – поднимать настроение своим так, как только можешь, изо всех сил. Никакого негатива. Только хорошее. Нет, конечно, счастья полные штаны все члены семьи на свиданиях не чувствовали. Но спокойно, без эмоций, лишних слов сдержанно всем своим видом убеждали друг друга: это только этап, который надо пройти. И, глядя на родителей, младшие – близнецы – тоже это понимали. Этап, не этап – такими сложными категориями они, конечно – в свои четыре года еще не рассуждали – но что все тип-топ, это точно…

И поэтому можно было трясти решетку, бить по стеклу, за которым сидит и подмигивает им папа, нажимать на кнопочки на каком-то устройстве, соединяющем по проводам разговаривающих маму и папу, можно даже пытаться оторвать этот провод, носиться по комнате, устраивать перегонки…

– Забирай их. Уводи. А то они сейчас здесь все разнесут… – смеясь, просил он Инну на одном из первых их свиданий «за стеклом» в 2003-м. Свидания, во время которого четырехлетние Илья и Глеб действительно так разгулялись, что и впрямь, казалось, сейчас что-нибудь разнесут…

Просто, видимо, когда тебе четыре года и папа тебе широко улыбается (хоть и из-за стекла), значит все тип-топ, просто работа у папы такая – почему-то сидеть здесь и улыбаться из-за стекла, и зря мама иногда хмурится дома. Но в какой-то момент в свои четыре близнецы поняли, что мама порой хмурится не зря. Это произошло после того, как они посетили Мещанский суд.

– Заседание уже окончилось, и Мишу с Платоном должны были выводить. Мне разрешили детей запустить на две минуты – показать отцу. Потом мы пришли домой и пошло: «Мам, а папа… со своим другом… в наручниках был…», «А вот папа тетрадку в руках держал… он меня одной рукой по голове погладил…». При виде отца в наручниках с близнецами случилась истерика, – рассказывает Инна. – Рыдали навзрыд. Я их успокоить не могла. И после этого сказала себе: «Больше такого делать не буду. Свидания в СИЗО – ладно, в суд – никогда».

– А вообще, – продолжает Инна, – все свидания с участием мальчишек всегда идут по одной и той же схеме: сначала они замыкаются, сидят и умирают от ужаса, что сейчас выйдет старый дед… – смеется. – Потому что в детском сознании время бежит быстро, и перед каждым свиданием они уверены, что папа – уже глубокий старик. Я им говорю: «Здрасте!!! Вы на меня посмотрите, пожалуйста…» – и Инна снова смеется и не может договорить последнее предложение. – Им в этом плане тяжело: общаются с папой, а потом вечность не видят. Для них эти промежутки между свиданиями, особенно раньше, были целой вечностью. И потому казалось, что папа уже бородой оброс, с усами белыми – Дед Мороз какой-то… И вот на свиданиях они сначала наблюдают, как я разговариваю с папой, потом кто-то из них начинает первые пробные шажочки делать. Причем с таким видом – мол, «как там, не укусят, ничего грубого не будут нам делать?» Они сидят, как в засаде, в четыре глаза на Мишу смотрят. Когда видят, что ничего ужасного не происходит – мама и папа спокойно общаются, смеются, веселятся, их вспоминают, они начинают постепенно привыкать. И вот подходит их очередь общаться с папой: сами ничего не спрашивают, первым папа начинает. Ну, и потом оттаивают они…

И такое каждый раз происходит. Ну, не знают они, как себя вести, как общаться с Мишей. Плюс обстановка чужая, не домашняя. Общение идет по телефону, через толстое пластмассовое стекло, с двух сторон которого – ажурная решетка. И вот первый этап – мы сидим в засаде, второй этап – мы пробуем общаться, третий – мы переходим к общению по каким-нибудь предметам, и четвертый – в СИЗО начинаются разрушения… Хватаются за трубки, кнопки так, что отключают телефон, и я, в тот момент опять разговаривающая с Мишей, Мишу этого не слышу…

В общем, Ходорковский привык в тюрьме и к тому, чтобы спасать семью. И семья не сломалась, хотя все было непросто.

– Может быть, – спрашиваю я Ходорковского, – Вы не сломались во многом потому, что не сломались ваши?

– Даже не хочу строить предположений, – отвечает. – То, что может сделать человек, «выйдя за границы», можно понять, только если это произойдет. Но лучше не надо.

А привыкать… Привыкать вообще тяжело. Сильнее всего «давили» постоянные информационные сообщения об уничтожении ЮКОСа. Арестах. Это ведь дело, которому было отдано много лет.

Люди, которых знал, с которыми дружил. Мерзко. Остальное, включая постоянный надзор, шпиков, – менее страшно.

– Мам, что ты нападаешь? Человек слаб. Ну, бывает… Запугали… Ну, надо войти в положение. Они не предатели, человека тоже надо понять: боится, и совершено справедливо, за семью, за себя…

Так он будет говорить маме каждый раз во время встреч в СИЗО и колонии. Пройдет год, два, три, восемь лет, а он своего отношения к этому не изменит. Мама, Марина Филипповна, будет каждый раз переживать: и тот предал, и тот, и третий, и четвертый… Мама будет употреблять именно слово