каждое свое слово, от неудобных вопросов уходить и, в общем, не сможет в этой ситуации быть абсолютно откровенным. Так и произошло, он несколько раз во время интервью говорил: «Я это комментировать не могу». Хотя в итоге сказал в эфире, по-моему, главное: «Люди в погонах могут теперь почувствовать, что у них есть карт-бланш. И если для (посадки. – В. Ч.) олигарха нужен генерал или генерал-полковник, то это означает, что для обычного человека будет достаточно лейтенанта».

После интервью мы еще немного поговорили в редакции. Мы спрашивали: «Почему не уезжаете?», кто-то говорил даже определеннее: «Валить вам отсюда надо, Михаил Борисович». Он отвечал, что ни он, ни его семья на отъезд не настроены, что его сотрудники в сложной ситуации, и он не может так просто все бросить и уехать. По-моему, он отвечал совершенно искренне. При этом у меня было какое-то странное ощущение: с одной стороны, казалось, он ко всему готов, с другой – что он так до конца и не понимает, что происходит и чем, все-таки, он так разозлил…. Какая-то растерянность в нем чувствовалась. Но это, впрочем, и понятно в тех обстоятельствах. Хотя, по-моему, никто не мог тогда представить до конца, насколько все серьезно…. А через несколько недель после того интервью его арестовали.

Вообще с Ходорковским у нас были особые отношения. Потому что в 2001-м ЮКОС по крупному помог моей телекомпании. У нас в коллективе случился раскол. Часть журналистов, стоявшие у истоков этой телекомпании, в том числе и я, были резко против появления ЮКОСа. Мы воспринимали Ходорковского как олигарха, который будет непременно вмешиваться в редакционную политику, давить-душить «уникальный журналистский коллектив».

…Казалось бы, какое дело Ходорковскому до этого раскола, но он специально прилетел из Москвы только для того, чтобы встретиться с нами. Сидел в нашей редакции в окружении достаточно буйной компании журналистов, терпеливо слушал и отвечал на крайне неудобные вопросы, уверял, что никакую цензуру устанавливать не собирается. Сказал только, что хотел бы, чтобы в эфире не пропагандировались фашистские идеи. Ну, тут у нас, надо сказать, и не могло быть расхождений. А во всем остальном, говорил на том собрании Ходорковский, «наши либеральные взгляды на ситуацию в стране и на ее будущее во многом сходятся, и вмешиваться в редакционную политику я не буду». И надо сказать – обещание свое сдержал. Причем мы в эфире по разным поводам нередко критиковали ЮКОС. А наши молодые горячие журналисты вообще действовали по принципу «мимо тещиного дома я без шутки не хожу». В любом сюжете на экономические или политические темы они норовили продемонстрировать свою независимость, и обязательно сказать о ЮКОСе что-нибудь критическое… И, надо сказать, что ни разу мы не столкнулись с цензурой или каким-либо давлением. Ну, а потом руководству ЮКОСа стало совсем не до нас, а в нашей редакции, которая так упорно и иной раз по-ребячески (как я уже сейчас понимаю) отстаивала свою независимость от владельца, – с 2003 года в этой редакции над столами журналистов стали появляться портреты Ходорковского… и до сих пор они повсюду висят.

Ну, а самое первое свое интервью у Ходорковского я брала, когда еще никакого наезда на ЮКОС не было – в 2001 году, как раз сразу после приобретения ЮКОСом контрольного пакета акций нашей телекомпании. Это было не телевизионное интервью. Я вела встречу Ходорковского с региональными журналистами, которую организовал «Интерньюс» (организация, которая многие годы учила провинциальных журналистов делать профессиональное ТВ). Ходорковский говорил журналистам о том, как он видит будущее России, и о том, что страна должна развиваться по либеральному пути, говорил, с какими вызовами мы можем на этом пути столкнуться в ближайшее время, говорил о взаимоотношениях бизнеса и власти, бизнеса и СМИ…. И тут я своими вопросами свернула разговор к самой для меня в тот момент болезненной и актуальной теме – я спросила, зачем он скупает по всей стране независимые, негосударственные телекомпании и, мол, о каких либеральных ценностях можно говорить, если в стране скоро не останется ни одной независимой телекомпании? Меня, конечно, интересовали в первую очередь взаимоотношения ЮКОСа и «ТВ2»… И он запросто мог сказать: «Имею право покупать актив, который хочу. Не нравится – увольняйтесь». А он очень терпеливо для олигарха пытался объясниться. Говорил, что в его представлении СМИ должны быть независимыми, и он как владелец постарается это обеспечить. Я уж не знаю, насколько он верил в то, что говорил, но что совершенно точно – он был убедителен. После этого интервью ко мне подходили мои коллеги: «Чего вы расстраиваетесь? Вам такой симпатичный олигарх достался». А многие директора и владельцы региональных телекомпаний после нашей беседы еще долго о чем-то с ним в кулуарах говорили – может, надеялись, что он и их телекомпании приобретет… Помню, мы после этого интервью стоим с коллегами на крылечке, выходит Ходорковский, направляется к машинам (не помню, чтобы был с охраной), но, завидев нас, подходит, и мы еще о чем-то поговорили. Вообще, он мне показался человеком диалогичным. Тогда ведь в политике и в бизнесе уже очень много появилось людей с таким особым стальным взглядом. Людей, с которыми диалог невозможен по определению. А вот Ходорковский всегда казался человеком, способным слушать и слышать…

Потом мне мои московские коллеги рассказывали: как-то у Ходорковского спросили, как там поживает «ТВ2», которое против вас «бунтует»? Он в ответ: «Да там пара буйных есть, пытаюсь им объяснить, что все не так страшно. Они как-то все болезненно воспринимают, но ведь со мной можно иметь дело…»

Будучи в Москве, я специально пришла в Хамовнический суд, чтобы передать МБХ привет из Томска, ну и вообще как-то поддержать, насколько это возможно. Он мне передал – «Видите, как мы тут развлекаемся» – и, мол, рад видеть, как там у вас дела в Томске, с удовольствием вспоминаю нашу «совместную работу и даже былое противостояние». И еще улыбку изобразил, – вспоминает Мучник.

Ну, и, наконец, главное отличие Ходорковского от «коллег по цеху» – он восстал. Восстал так, что совершенно справедливо эти самые «коллеги по цеху», глядя на него восстающего, словно в американском фильме, могли сказать: «Мы его теряем»… Терять начнут в 2001 году – с разгрома НТВ. Он сам назовет этот момент своим Рубиконом. Случившееся назовет и «поворотным пунктом» в его отношениях с властью. Нет, Ходорковский вовсе не имел доли в НТВ. Просто, как он сам объясняет, информация для него оказалась важней нефтяной трубы. На глазах происходил разгром целой команды и самой идеи альтернативной власти информационной политики, а никакой не спор хозяйствующих субъектов. Не одному ему, конечно, это было очевидно, но опять же – в отличие от «коллег по цеху» только у него возникает тот самый «внутренний протест». И если до НТВ, как объясняет он Улицкой, отношения с властью как-то удавалось выстраивать, то теперь возникло «ощущение удавки на шее». Он вовсе не революционер – «просто если бы НТВ сохранили, то, возможно, к остальным событиям относился бы менее внимательно. Не спешил бы «выделяться»»[12]…

А тут не смог.

И он даст тогда НТВ кредит, что ему потом среди прочего запишут в обвинение…

А в 2002 году он объявит, что до 2008 года уйдет из компании. Устал? Да нет, просто понял: мечта – стать «директором огромного, на всю страну, завода» реализовалась, а дальше – нет перспективы развития. Или иными словами – пустота. Раньше уйти не сможет, но и дольше не протянет – уж очень трудно быть рабом воплощенной тобою мечты. Рабом – потому что в какой-то момент осознаешь груз обрушившейся на тебя ответственности – за сотни тысяч судеб, надежд, за неизбежные несчастья, которые не смог предотвратить. «И понимаешь, что уже не ты воплощаешь мечту в жизнь, а ожившая мечта хватает твою судьбу в свои руки. Ты говоришь то, что должен, твое время распланировано на месяцы и годы, ты общаешься с теми, кто нужен «воплощенной мечте». Ты ее раб. Оглядываешься и видишь: мечта сама по себе, а жизнь сама по себе, и то, что казалось важным, мешает гораздо более важному из того, что ты мог, а может быть, даже обязан был сделать»[13]…

Эти его ощущения в какой-то степени сродни ощущениям человека, которому надоела обстановка в квартире, и он либо все переставляет, либо – как Ходорковский со своей семьей часто делали – все бросает и переезжает на новое место. Здесь – то же самое. Возник внутренний протест, удавка на шее, ощущение несвободы – называйте, как хотите, – надо бросать все и бежать. Мешают убежать сила привычки, положение, деньги, собственность – оставайся рабом созданного тобою же. Ходорковский убежден: единственно правильный поступок – перестать быть рабом и идти дальше.

И он запланирует новый этап в своей жизни к 2008 году. Только вот обстоятельства сложатся так, что помимо его воли случится совсем другой «новый этап». Да и куда раньше запланированного срока…