Жека стал дальнобойщиком, гоняет фуры с цветами из Голландии. От былой брутальной красоты осталась только брутальность. Увешан детьми от прошлых браков.
Я тоже не особо в шоколаде.
Квадрат превратился в крест. У них много общего, у квадрата и символа конца, – это всего лишь линии, соединяющие четыре точки.
Но почему-то, когда вспоминаю друзей урожая того года, вижу их не взрослыми. Память упорно подкидывает по-лароидный снимок, сделанный летней ночью 90-го на фоне свинцового, всегда холодного моря.
Близился выпускной. Руслан, сообразив, что с такой успеваемостью ему не то что не светит институт – аттестат не выдадут, принялся усиленно учиться. В итоге к окончанию школы он подошел всего с двумя тройками: по географии и по военной подготовке. К географии Руслан был неспособен в принципе: о том, что Египет находится в Африке, а вовсе не где-то рядом с Туркменией, он узнал только к тридцати годам, да и то случайно. На военной подготовке же он был за последний школьный год всего два раза. В первый раз он получил четверку за правильное описание строения противогаза (плакат, на котором было написано все необходимое для ответа, висел прямо за спиной военрука). Во второй раз он получил двойку – когда военрук рассказывал, какие расчеты нужно произвести для поражения цели, Руслан не выдержал и сказал: «Уважаемый талиб, постойте, пожалуйста, неподвижно, я все рассчитаю и вас застрелю». Среднеарифметически вышла тройка, которая устроила всех участников учебного процесса. Остальные отметки были вполне приличны.
На выпускной вечер идти не хотелось. Никакой радости или грусти от окончания десятилетнего кошмара Руслан не испытывал: в последние два школьных года жизнь его протекала вдалеке от интересов советского школьника. Но традиция есть традиция. Костюм был куплен, деньги на выпускной сданы, и вечером Руслан уныло ходил посреди абсолютно трезвых одноклассников и абсолютно пьяных учителей. Одноклассники хотели поглядеть на школу в последний раз трезвым взглядом. Учителя радовались тому, что наконец-то спровадили первый экспериментальный выпуск. Что делать с этими детьми, им было совершенно непонятно.
Когда пять лет назад дочка заслуженного артиста плюнула в директора портвейном и добавила несколько нелестных слов об его интимной анатомии – все было понятно. Когда тихоня из 8 «Б» забеременела двойней – тоже все было понятно. Когда старшеклассники три года назад водрузили над школой американский флаг – даже тут все было понятно. А вот что делать с равнодушными, ничего не боящимися детьми гласности и перестройки? И педагогический состав на радостях напился. Немолодая завуч по воспитательной работе распластала на столе юного красавца химика, длинноволосый преподаватель литературы кокетничал с усатым выпускником, а Камилла ходила по фойе с непроницаемым выражением лица. Ей было скучно: поговорить о цепных реакциях она могла только с химиком, которого в это время насиловала завуч, Эдик остался дома и не развлекал жену перепалкой, а разговаривать с другими мамочками о тряпках, косметике и взятках приемной комиссии она не хотела.
Камилла искренне считала, что платья надо не обсуждать, а носить, употребление косметики скрывать, а выражение «приемная комиссия» ей напоминало о том, что госприемка чертежей опять задерживается.
Все разговоры с Камиллой «о женском» традиционно заканчивались плохо.
Как-то зашедшая по делу новенькая машинистка сдуру вывалила на стол крем и стала взахлеб трещать о его омолаживающих свойствах. Она еще не знала о том, что женщине, которая на десять лет старше, не стоит рекламировать молодильные яблоки. «Хороший крем, – одобрительно сказала Милочка, – я им пятки мажу. Наташа, а вот расчеты вы опять в срок не напечатали».
– Ой, а вы, наверное, мамочка Русланчика? – На Камиллу надвигалась жена партийного функционера, вовремя переориентировавшегося в «прогрессивные руководители». – А что же вы без мужа? Вот мы с моим Вовиком всегда вместе, у нас идеальный брак, правда, Вовик?
– А? – Вовик оторвал взгляд от плеч Камиллы и с чувством легкого отвращения посмотрел на жену: – Да, дорогая.
– Скажите, а что вы думаете о последних моделях Зайцева? – подхватив собеседницу за рукав, зачирикала «идеально обраченная». – Как, по-вашему, реглан в следующем сезоне еще останется?
– Простите, вы, наверное, портнихой трудитесь? – вяло поинтересовалась Камилла.
Прогрессивный руководитель довольно фыркнул, но, поймав взгляд супруги, отволок ее за локоть куда-то в глубь толпы.
Выпускной продолжался. Из алкоголя на столах было только шампанское. Дети были трезвы. Родители кудахтали. Руслан подсчитывал, хватит ли ему накопленных денег на период поступления в институт, и поглядывал на часы: он собирался при первой же возможности удрать в прокуренную хату и признаться Лехе в одной стыдной вещи. В Леху он был влюблен и очень беспокоился, как Леха отреагирует: одно дело «баловаться с пацаном», а совсем другое – влюбиться. Стыдно это в шестнадцать лет – любить.
Камилла подкралась к сыну и сказала:
– Я хочу коньяка.
– Мам, здесь нет коньяка. Только морс.
– Здесь, может, и нет, а у меня есть. – Милочка приоткрыла сумку. В ней поблескивала плоская бутылка. Оглядевшись по сторонам, она разлила коньяк в пластиковые стаканчики ловким, почти незаметным движением. – Что я, не знаю, что такое выпускной? Я запаслась.
– Мммама, ты что, пьешь?!
– Ха! – победоносно ответила мать и проглотила содержимое стакана, даже не смазав помады.
Поговорить с Лехой Руслан так и не успел – в тот вечер было слишком шумно на прощании с Серегиной хатой, которую у него отбирали за долги (Серега стал одним из многих тысяч раззяв, потерявших жилье в те годы). Потом было некогда, надо было уезжать поступать, потом уже Лехины острые скулы в веснушках расплылись в искрящемся влажном тумане девяностых, и разговор состоялся много позже.
Не возвращайтесь к былым возлюбленным. Не возвращайтесь в города, в которых помните себя счастливыми, к книгам, над которыми плакали в отрочестве, к людям, которых любили в юности.
Пятнадцать лет прошло, и особенно грустно потому, что человек не изменился, и чувство навсегда ушедшего от этого острее. Вообще не изменился – он выглядит так же, а значит, моложе меня: свежий воздух, физический труд, молоденькие девочки в ассортименте.
Он жалуется, что снимать малолетних телок все труднее, с трудом удается выдать себя за двадцатидвухлетнего (в тридцать три), рассказывает биографию, которую я мог бы сам рассказать за него – все было предсказуемо и пятнадцать лет назад. Разборки, пьянки, СИЗО, мелкий криминальный бизнес.
– Говорят, ты книжки пишешь? Напиши что-нибудь и про меня.
– Уже. Пришлось тебя убить, мой хороший. Тех, кого любил в юности, лучше всего убивать. Чтобы не старели.
Его джип подъезжает к моему дому, и на мгновенье мы становимся прежними – мне пятнадцать, ему семнад-ццать. Мы неловко целуемся, стукнувшись носами, и я выхожу.
Я курю на балконе под теплым, почти апрельским ветром и смотрю на так и не отъехавшую машину, чувствуя, что и он смотрит на меня – сквозь лобовое стекло.
Окурок летит вниз, задевая бельевые веревки, и, когда он рассыпается на быстро гаснущие искры, наконец-то раздается шум мотора.
Очередь на медосмотр издали выглядела как гремучая змея: она неприятно извивалась по скверу и стрекотала. Периодически из нее вылетали клубы дыма Голова змеи скрывалась где-то в глубинах медпункта.
Перед Русланом стояла широкая девушка. Коса ее пергидролевой рекой струилась по мощной спине и впадала в мохер юбки 56-го размера. Задрав большую голову, девушка рассматривала сияющие груди
