Предлагаемое размышление было задумано еще до начала войны и первоначально написано в первый год войны, когда еще нельзя было предвидеть весь размер и все значение разнузданных ею демонических сил. Позднейшие события ни в чем не изменили моих мыслей, а скорее только укрепили и углубили их. Но после всего пережитого за эти страшные годы надо было выразить их в совсем других словах; и рукопись была поэтому довольно радикально переработана после конца войны.

По своему внешнему облику мое размышление носит характер богословского трактата. Я хотел бы предупредить читателя, что — худо ли это или хорошо — этот внешний облик не вполне соответствует внутреннему существу моей мысли. Правда, всем моим умственным и духовным развитием я был приведен не только к высокой оценке традиционной христианской мысли, но и к признанию абсолютной истинности Христова откровения; и я пришел к убеждению, что все бедствия человечества имеют своим последним источником уже давно происшедший и все углубляющийся отрыв его от христианской традиции и что, напротив, все лучшие и высшие упования человечества, разумно осмысленные, суть лишь выражения исконных требований христианской совести С другой стороны, однако, я боюсь и не хочу быть богословом — не только потому, что по своему образованию и духовному складу я не богослов, а свободный философ, но и потому, что не могу преодолеть ощущения, что всякому отвлеченному догматическому богословию присуща опасность какого–то греховного суесловия. По глубокому, истинно религиозному замечанию Гёте, «о Боге можно, собственно, говорить только с Богом». Реальность Бога и Божьей правды открывается нам только в духовном опыте молитвенной обращенности к Богу; и когда сам Бог говорит нам через глубины нашего духа, можно только либо смолкать в трепете покаяния, либо пророчествовать, но нельзя рассуждать. И хотя по свойству нашего ума мы вынуждены логически осмысливать этот опыт, но всякой такой попытке выразить его в системе отвлеченных понятий грозит опасность оторвать содержание религиозной истины от его живого опытного корня, заменить подлинную веру чисто умственным построением. К тому же религиозный опыт неотделим от жизненного опыта, от судьбы — от личной судьбы каждого из нас в отдельности и от судьбы поколения или эпохи — во всем ее трагизме и несовершенстве, во всей ее фрагментарности и смутности. Бог узнается только в трагическом борении и в муках человеческого существования; это хорошо выразили такие одинокие мыслители нового времени, как Паскаль и Кьеркегор. Этому резко противоречит претензия на законченность, так сказать, самоуверенность всякой объективной богословской системы. И хотя мы понимаем, что опыт всего человечества — а для христианина это значит: опыт христианской церкви — богаче и глубже нашего личного опыта и что мы можем и должны учиться из него, но и истины, отсюда извлекаемые, становятся существенными для нас, лишь сопоставленные с нашим опытом и на нем проверенные; ни на мгновение мы не должны отрываться от внимания к тому, что Бог говорит непосредственно нам и теперь. Иначе наша вера легко вырождается в то, что можно назвать богословской псевдоверой, — в чисто умственное или даже словесное утверждение того, во что мы, собственно, не верим, а только хотим верить. При всем необходимом уважении к религиозной мудрости прошлого, к «вере отцов», мы должны остерегаться, как бы оно не увлекло нас на почитание Бога устами, а не сердцем, на подмену Божьей правды «учениями, заповедями человеческими».

Во все времена вера боролась в сердцах людей с неверием — с неверием открытым и с еще худшим, фарисейским неверием, скрытым под официальным, традиционным богословием. Но никогда доселе опасность обоих этих родов неверия и необходимость отстаивать против них подлинную веру — преданность правде Божьей — не была так велика, как для современного человека, воспитанного уже в многовековой безрелигиозной культуре. «Верую, Господи, помоги моему неверию», — это вечное восклицание человеческой души звучит сейчас гораздо более трагическинапряженно, чем в прежние века. Почти непроходимая бездна отделяет в наше время живые борения человеческого духа, искание выхода из бедствий и спасения от опасностей, жажду религиозного понимания жизни среди обездушенного мира современной науки и оправданного современной моралью человеческого своеволия — от прочного, замкнутого в себе мира понятий традиционного богословия. Богословские учения витают обычно вне жизни, а жизнь идет мимо них, презрительно их игнорируя; живые встречи между ними суть лишь редкое исключение. Дело здесь по существу совсем не в ложности или устарелости самого содержания этих учений; и менее всего наше время нуждается в «реформации», в исправлении догматов и канонов церкви. Дело скорее в том, что современная мысль разучилась понимать, для чего вообще нужно и как может ему помочь общее умонастроение, общий духовный стиль этих учений, и перед лицом наших реальных страданий и мучительных исканий ощущает какой–то их анахронизм. Можно восхищаться грандиозностью и стройностью богословско–философской системы Фомы Аквинского, этим высшим выражением средневековой христианской мудрости; но — хотя отдельные ее мысли остаются и верными, и нужными для нас — использовать ее как целое для нашей жизни так же невозможно, как заменить готическим собором наши нынешние жилые дома и фабрики. А где и когда найдется новый Фома Аквинский? Кажется, время для него еще не пришло.

В нашей нынешней религиозной нищете нам не остается иного пути к спасительной истине христианской веры, как заново учиться ей не из старых книг, а из уроков нашей несчастной жизни. Нам нужны теперь, в первую очередь, только такие верования, которые помогли бы нам спастись, вывели нас на верный путь жизни; как голодному хлеб, как утопающему твердая почва под ногами, так нам нужны только религиозно актуальные «догматы», как бы элементарны они ни были, которые дали бы нам прочную нравственную опору в жизни; все остальное, вся роскошь былых догматических учений и споров остается доступной в ее подлинно религиозном значении разве только отдельным утонченным умам, а для большинства, перед лицом нашей общей духовной нужды, есть лишь умственная забава.

Предлагаемое размышление хочет поэтому быть не отвлеченным богословским трактатом, а скромной попыткой религиозного осмысления идейно–жизненного опыта автора. Этот опыт есть, прежде всего, опыт общественно–исторический. Вместе с большинством русских мыслящих людей моего поколения я исходил в юности из социалистической веры в спасение человечества через радикальный общественный переворот. Но уже давно, в самом начале столетия, группа русских мыслящих людей, к которой я принадлежал, начала все яснее сознавать неудовлетворительность и гибельность господствующего умонастроения безверия, которым обосновывалась эта мечта о светлом будущем. В пренебрежении к абсолютным ценностям, в отвержении духовных основ бытия мы уже тогда стали прозревать опасность, что этот нигилизм должен