непредсказуемому будущему.

Спустя месяц, однажды вечером, Джейкоб сел с Фаррелли в такси и назвал шоферу адрес приятеля.

— Так значит, ты влюблен в эту малютку, — весело проговорил Фаррелли. — Отлично, не стану тебе мешать.

Джейкоб выслушал его с немалым неудовольствием.

— Я вовсе в нее не влюблен, — произнес он с расстановкой. — Билли, я хочу, чтобы ты оставил ее в покое.

— Оставлю, конечно оставлю, — с готовностью согласился Фаррелли. — Я не знал, что ты заинтересован: она говорила, что ничего от тебя не добилась.

— Вся штука в том, что ты тоже не заинтересован. Неужели я такой дурак, чтобы становиться у вас на пути, если бы вы действительно нравились друг другу? Но тебе она совершенно безразлична; что касается ее, то она просто растерялась: ты поразил ее воображение.

— Ладно-ладно. — Фаррелли начал наскучивать этот разговор. — Я к ней не прикоснусь, хоть меня озолоти.

Джейкоб рассмеялся.

— Прикоснешься, я тебя знаю. Хотя бы от нечего делать. Я вот чего не хочу допустить: какого- нибудь… несерьезного приключения.

— Понял тебя. Я ее не трону, Джейк.

Джейкобу пришлось довольствоваться этим обещанием. Он не особенно верил Билли Фаррелли, однако догадывался, что тот хорошо к нему относится и не обманет, если его не подтолкнет к этому более сильное чувство. Что ему не понравилось, так это ее сжатые под столом руки. Когда он обратился к Дженни с упреком, она что-то соврала; она предложила тут же отвезти ее домой, обещала этим вечером больше не разговаривать с Фаррелли. Ему показалось, что он ведет себя глупо и бессмысленно. Было бы куда проще, если б на слова Фаррелли: «Так значит, ты влюблен в эту малютку», можно было бы ответить попросту «да».

Но Джейкоб не был влюблен. Никого еще он так не ценил, как Дженни. Он видел, как в ней пробуждается совершенно особая индивидуальность. Дженни любила все простое и спокойное. Она училась все точнее отличать предметы мелкие и несущественные и отгораживаться от них. Джейкоб пытался давать ей книги, но вскоре сообразил, что это пустая затея, и стал знакомить Дженни с разными людьми. Он подстраивал различные жизненные ситуации и объяснял их Дженни, а далее с удовольствием убеждался, что она не по дням, а по часам становится более понятливой и воспитанной. Еще он ценил ее беспредельную веру в него, ценил, что она, судя о других людях, обращается к нему как к эталону совершенства.

Еще до того, как картина Фаррелли вышла на экраны, Дженни, поскольку она хорошо себя проявила, предложили контракт на два года — первые полгода по четыре сотни в неделю и далее индексация. Но нужно было переезжать на Тихоокеанское побережье.

— Хочешь, я подожду? — спросила Дженни однажды вечером, когда они с Джейкобом возвращались из поездки за город. — Не остаться ли мне здесь, в Нью-Йорке… поближе к тебе?

— Надо ехать туда, где предложили работу. Пора самой заботиться о себе. Тебе уже семнадцать.

Семнадцать… но она его ровесница, у нее нет возраста. Ее темные глаза под желтой соломенной шляпой были наполнены судьбой, словно Дженни не предлагала только что пренебречь его судьбой.

— Я думаю, что было бы, если б мне не встретился ты. То есть нашелся ли бы кто-нибудь, кто бы меня продвинул?

— Ты бы продвинулась сама. Даже не думай, будто зависишь от меня.

— Завишу. Я всем тебе обязана.

— Ничего подобного. — Он мотнул головой, но не привел доводов. Ему нравилось, что Дженни так думает.

— Не представляю себе, что бы я без тебя делала. Ты мой единственный друг… единственный, которого я люблю. Понимаешь? Тебе понятно, что я имею в виду?

Джейкоб улыбнулся, довольный тем, что у Дженни появилось самолюбие: она требует, чтобы ее правильно поняли. Никогда еще она не была такой красивой: тонкой, яркой и нежеланной для него. Иногда, однако, он задавался вопросом, не обращена ли ее бесполость исключительно к нему; что, если ее личность имеет и другие стороны, меж тем как Дженни, быть может даже намеренно, показывает ему только эту. Больше всего ей нравилось общество мужчин помоложе, пусть она и делала вид, будто их презирает. Билл Фаррелли, верный своему слову, оставил Дженни в покое — чем слегка ее огорчил.

— Когда ждать тебя в Голливуде?

— Скоро, — пообещал Джейкоб. — И ты будешь наведываться в Нью-Йорк.

Она заплакала.

— Я так буду скучать по тебе, так скучать! — По ее щекам теплого оттенка слоновой кости катились крупные слезы. — Черт! — всхлипывала она. — Ты был ко мне так добр! Дай мне руку! Дай руку! Ни у кого еще не было такого друга. Где я найду второго такого?

Это была уже актерская игра, но в горле у Джейкоба встал комок. Мгновение в его мозгу — как слепой, то и дело натыкающийся на мебель, — бродила дикая идея жениться на Дженни. Он знал: ему стоит только намекнуть — и он сделается для нее единственным близким человеком, потому что всегда будет ее понимать.

Назавтра на станции Дженни радовалась букету, своему купе, предстоящему путешествию — самому длительному из всех, какие ей случалось совершать. Целуя Джейкоба на прощанье, она снова заглянула ему в самую глубину зрачков и тесно прижалась, словно протестуя против расставания. Она снова плакала, но Джейкоб знал, что за ее слезами скрывается радостное ожидание приключений в неизведанных краях. Когда он шел со станции, Нью-Йорк представился ему странно опустевшим. Увиденный глазами Дженни, он было обрел исконные краски, но теперь снова выцвел, как старые побуревшие обои.

На следующий день Джейкоб отправился в контору на высоком этаже здания на Парк-авеню на прием к знаменитому специалисту, которого не посещал уже десять лет.

— Я хотел бы, чтобы вы повторно осмотрели мою гортань, — попросил он. — Надежды особой нет, но вдруг что-то изменилось.

Он заглотнул сложную систему зеркал. Вдыхал и выдыхал, издавал высокие и низкие звуки, кашлял по команде. Специалист хлопотал, прощупывал. Наконец сел и извлек наружу окуляр.

— Изменений нет, — сказал он. — Патологии в связках нет, просто они изношены. Лечить нечего.

— Я так и думал, — смиренно согласился Джейкоб, словно бы извиняясь за свое нахальство. — Практически то же самое вы говорили мне прежде. Я просто не был уверен, что это окончательно.

Выйдя из здания на Парк-авеню, он понял, что кое-чего лишился. Это была полунадежда (порожденная желанием), что в один прекрасный день…

«В Нью-Йорке пусто, — телеграфировал он Дженни. — Все ночные клубы закрылись. На статуе Гражданской Добродетели — траурные венки. Пожалуйста, трудись на совесть и будь бесконечно счастлива».

«Дорогой Джейкоб, — отвечала она, — так тебя не хватает! Ты самый славный, лучше тебя не было и нет, поверь мне, дорогой. Не забывай меня, пожалуйста. С любовью, Дженни».

Наступила зима. Картина с участием Дженни, снятая на Востоке, вышла на экраны, в журналах для любителей кино были опубликованы заметки и предварительные интервью. Джейкоб сидел у себя в квартире, проигрывал раз за разом на новеньком патефоне Крейцерову сонату и проглядывал краткие письма Дженни — напыщенные, но притом нежные, а также статьи, где говорилось, что Билли Фаррелли открыл новую звезду. В феврале он обручился с одной старой знакомой, ныне вдовой.

Они отправились во Флориду, но вдруг принялись переругиваться в коридорах отеля и за игрой в бридж, и потому было решено планы отменить. Весной Джейкоб заказал каюту на «Париже», но за три дня до отплытия передумал и поехал в Калифорнию.