соседнем ряду, которая поднесла к глазам платок.

Его любопытство росло.

— Теперь он уехал, — говорил человек на трибуне, склонив голову и опустив глаза в пол, — уехал, как я понимаю, внезапно. Я виделся с ним вчера, и он показался мне немного странным — возможно, не выдержал напряжения, стараясь сделать много добра для многих людей. Возможно, это наше собрание несколько запоздало. Но всем нам станет лучше, когда мы отдадим ему должную дань… Я почти закончил. Большая часть из вас, наверное, пожмет плечами, узнав, как я отношусь к человеку, которого без обиняков надо назвать моим врагом. Но я собираюсь добавить еще несколько слов, — вызывающе повысив тон, продолжал Макдауэлл, — еще более удивительных. Сейчас, перейдя рубеж пятидесятилетия, я мечтаю об одной только почести — ничем подобным город меня не награждал, да и не мог бы наградить. Я бы хотел иметь право встать здесь перед вами и назвать Джона Джексона своим другом.

Макдауэлл повернулся, чтобы уйти; зал разразился громом аплодисментов. Джон Джексон привстал, вновь растерянно осел в кресло и скорчился за колонной. Аплодисменты не смолкали, пока на трибуну не вышел молодой человек и жестом не призвал публику к тишине.

— Миссис Ролстон, — объявил он и сел.

С кресла в ближнем ряду встала женщина, вышла к краю сцены и заговорила спокойным голосом. Она стала рассказывать историю про одного человека — Джону Джексону он как будто был некогда знаком, однако же поступки его походили не на реальность, а скорее на сон. Оказалось, каждый год в этом городе сотни детей выживают только благодаря герою истории: пять лет назад он заложил собственный дом, чтобы построить на окраине города детскую больницу. Этот человек потребовал не называть его имени, чтобы горожане могли гордиться больницей как общественным начинанием, однако без него больницу никогда бы не построили, город в свое время с этой задачей не справился.

Затем миссис Ролстон повела речь о парках: как долгие годы город страдал от летнего солнцепека, как этот человек — не особенно и богатый — жертвовал свою землю, время и деньги, чтобы насадить вдоль проспектов тенистые ряды деревьев, чтобы неимущая детвора играла в центре города не в пыли, а на свежей траве.

И это только начало, сказала женщина и продолжила: едва возникала опасность, что какая-то общественная инициатива провалится или какой-то проект будет отложен в долгий ящик, как слово переходило к Джону Джексону и он сообщал начинанию жизнь, как бы даруя ему часть себя, и ныне все, что есть в этом городе полезного, содержит в себе частицу сердца Джона Джексона, в сердцах же едва ли не всех здешних жителей для него, Джона Джексона, отведен уголок.

Тут речь миссис Ролстон оборвалась. Она не удержалась и немного всплакнула, но среди публики многие ее поняли (тут и там сидели матери и дети, которым довелось воспользоваться добротой Джексона), и аудиторию захлестнуло целое море аплодисментов, эхом прокатившихся в ее стенах.

Лишь немногие узнали невысокого седоватого мужчину, который поднялся с кресла в дальнем конце трибуны, но, когда он заговорил, в здании постепенно воцарилась тишина.

— Вы меня не знаете, — сказал он чуть дрожащим голосом, — и первоначально я не должен был выступать на этом собрании. Я — главный клерк Джона Джексона. Мое имя Фаулер, и, когда было решено, что собрание все равно состоится, пусть даже Джон Джексон уехал, я подумал, что неплохо было бы и мне сказать два-три слова… — Слушатели в первых рядах заметили, как он нервно стиснул пальцы. — Если бы Джон Джексон здесь присутствовал, я бы этих слов не произнес… Я работаю с ним уже два десятка лет. Это долгое время. Однажды, когда у нас обоих не было еще ни одного седого волоса, меня уволили с предыдущего места, я пришел к нему в офис и попросился на работу. И с тех пор… я просто не могу описать вам, джентльмены… просто не могу описать, что для меня значит, что рядом ходит по земле этот человек. Вчера, когда он вдруг заявил, что уезжает, я подумал: если он не вернется, мне просто… просто не захочется дальше жить. Если в мире все идет на лад, то это благодаря ему. А знали бы вы, что чувствуем мы в офисе… — Он ненадолго замолк и покачал головой. — У троих из нас — швейцара, одного из клерков и у меня — сыновья носят имя Джон Джексон. Да, господа. Потому что никто из нас не придумает для своего мальчика ни лучшего имени, ни лучшего примера в жизни. Но разве мы ему в этом признаемся? Никогда. Он бы нас просто не понял. — Фаулер понизил голос до хриплого шепота. — Он бы посмотрел на нас большими глазами и спросил: «И что это вам вздумалось? Бедный мальчуган».

Речь Фаулера прервалась, по залу внезапно стало распространяться волнение.

В углу публика начала оборачиваться, ее примеру последовали соседи, потом и весь зал. Кто-то заметил за колонной Джона Джексона, раздался возглас удивления, потом нарастающий гул, затем хор восторженных приветствий.

Вдруг двое мужчин подхватили его под руки и подняли с места, потом его стали тянуть и подталкивать к трибуне. Кое-где его даже пронесли над головами, но все-таки доставили куда надо в стоячем положении.

Весь зал был уже на ногах, бешено размахивал руками и отчаянно шумел. Кто-то в дальнем углу запел «Потому что он хороший парень», пять сотен голосов подхватили мелодию с таким чувством, с таким напором, что у всех на глазах выступили слезы и песня наполнилась значением, выходящим далеко за пределы слов.

Тут Джону Джексону выдался случай сказать наконец этим людям, что он не получил от жизни почти ничего. Внезапно он вскинул руки, и все присутствующие, как взрослые, так и дети, замолкли и стали вслушиваться.

— Меня просили… — Джексон запнулся. — Дорогие друзья, меня просили… рассказать вам, что я получил от жизни…

Пять сотен лиц обернулись к нему — растроганных и улыбающихся, исполненных любви и веры.

— Что я получил от жизни?

Он распростер руки, словно охватывая этим жестом горожан, взрослых и детей, словно желая прижать их к груди. Его голос прозвенел в настороженной тишине:

— Я получил все!

Эти слова вызывали у Вэла трепет. Когда свежим и сияющим апрельским днем они возникали у него в