идти.
Дуся
Семенов. Ну, пошли, что ли… Нам еще обратно тащиться.
Отец Василий
Сучкова. Доброе утречко, доброе утречко. Есть кто? Мне бы это… одолжить… ведро большое…
Девчонка. Здравствуйте, бабушка.
Сучкова. А ты откудова? Чего тебе?
Девчонка. Да Рогова мне нужно.
Сучкова. Он верхами по глуховской дороге только-только проехал.
Надя. Не дают никто. У Кротихи нет. Говорит, вчера все выпили. Сучкова дала чуток.
Голованов. Помереть бы скорей. Устал я, Надя.
Надя. Да ты ж не старый еще, Николай Николаич. И образованный. Бросил бы пить, тоже бы начальником стал.
Голованов. Ах, какая ты милая девочка, Надюша. Бросила бы гулять, а?
Надя. Ты не смейся надо мной, Николай Николаич. Дуся говорит, во мне семь бесов. Не могу я без этого, огнем горит.
Голованов. А что ж ты тогда мне говоришь, бросил бы пить?
Надя. А ихняя-то какая?
Голованов
Надя. Вы, Николай Николаич, когда смеетесь, у вас лицо такое доброе. И вообще, если посмотреть, вы красивый.
Голованов. Надька, при всем моем хорошем к тебе отношении, сейчас, извини…
Надя. Да я не к тому.
Голованов. А хоть бы и к тому… Извини. Разве что к вечеру… Я что-то вчера быстро нарезался. Слаб стал. Ничего не помню.
Надя. Может, в Глухово сходить.
Голованов. Нет, мне сейчас не дойти. А что, вчера долго гуляли?
Надя. Я не знаю. Я по своему делу в сараюшке пристроилась, у Дуси во дворе. Утром проснулась, никого нет. Я водички попила и думаю, дай к мужу схожу. А ты тут лежишь, помираешь.
Голованов. Слушай, а у твоего-то нет?
Надя. Выпить? Да ты что? Он и не держит никогда. Они ж из староверов. Он не пьет, не курит, не бранится. Он такой.
Голованов. А как же он на тебе женился?
Надя
Надя. Ой, Тимоша! Откуда взялся? Тебя ж вроде забирали?
Тимоша. Я их расстрелял. Сам.
Надя. Тимоша! Кого?
Тимоша. Всех. Отца Василия, Дусю, Антонину, Марью и Маню Горелую. Она мужик.
Надя. Тимоша, что с тобой? Голова не болит?
Тимоша. Голова не болит.
Надя. Может, маманю твою привести?
Тимоша. Нет, не надо. Она не знает, кто я есть. Что я здесь расстреливаю…
Голованов. За что же ты их расстрелял, Тимоша?
Тимоша. А по приговору. Тройка приговорила.
Голованов. Какая тройка?
Тимоша. Не знаете, что ли? Рогов председатель, и два представителя сельских, Козелкова и Голованов.
Надя. Ну точно, из ума вышел. Надо Ирину Федоровну звать.
Голованов. Погоди… Тимоша, а когда же эта тройка заседала?
Тимоша. Так вчера, дядя Коля, вы же там за тем столом и сидели, пока я в келье у Дуси был.
Голованов. Ой-ой-ой… Там что, подпись моя стоит?
Тимоша. Того я не видел. Нас привели на Глухову пустошь. А там уже яма вырытая. Нас поставили, и он прочитал приговор, от тройки постановленный, меня за дезертирство, а их за укрывательство. А отцу Василию контрреволюцию записали. А от ямы холод идет, не могу сказать какой.
Голованов. Тимоша, погоди. Надь, ты подписывала вчера что-нибудь?
Надя. Подписывала. Только, Николай Николаич, я не знала ничего про суд, ей-богу, не знала. Так, сидели, выпивали.
Голованов. Ладно, Тимоша, дальше рассказывай, дальше что…
Тимоша. А Рогов говорит: видишь, Тимофей, яму? Зароем, ни креста, ни могилки не будет. Мать и не узнает, где косточки твои лежат. Я и заплакал. А он дает мне ружье и ставит заместо себя. Я встал. А отец Василий всю дорогу, как шли, панихиду пел, а тут говорит: «Господи, прими душу раба Твоего протоиерея Василия, раба Божьего Прокла…»
Надя. Какого Прокла?
Тимоша. «…раба Божьего Прокла, раб Божьих Авдотьи, Антонины и Марии». Рогов говорит: «Стреляй, не то сам в яму пойдешь». Я и выстрелил в Дусю. А ее, как из кресла вынули, Антонина с Маней Горелой держали. Тут Дуся упала. Я еще стрелял, и другие стреляли. Все упали. Тогда брат мой Арсений Рогов говорит: «Вот твое крещение, Тимофей, теперь ты наш. Спустись в яму и сыми с них одежу». Я спустился. Они уж были неживые. Снял с отца Василия рясочку, сапоги снял худые. На Дусе одежа такая ветхая, что под руками разлезлась, а на теле вериги, аж до мяса въелись. Попал я ей в самое сердце. Снял с Марьи, с Антонины. А с Мани Горелой снял зипун, а под ним икона привязана. И юбку снял, а Маня-то мужик.
Голованов. Как – мужик?
Надя. Двуснастная, что ли?
