женат в 1903 году.

Эйми упорно молчала. Но Ратлидж видел блестевшие в ее глазах слезы гнева, разочарования и беспомощности.

— И давно вы об этом узнали? Догадываюсь, что не слишком. Очевидно, во время болезни Уолтера? Что произошло тогда?

Он ждал, давая ей шанс. Безрезультатно.

Наконец Ратлидж заговорил снова:

— Питер Теллер умер, пытаясь сохранить эту ложь. Когда вы подошли к нему, он сказал: «Это был я». А вы, чтобы не возбуждать подозрения, сказали всем, что он произнес ваше имя.

На мгновение ему показалось, что она сейчас откроет дверцу и кинется под дождь.

— Летиция, вы и ваш муж вместе с Мэри пытались вытянуть из Уолтера правду в воскресенье, когда я поехал на север. Дженни подслушала вас? Поэтому она приняла чрезмерную дозу лауданума?

Эйми закрыла лицо руками.

Со стороны Ратлиджа это было всего лишь предположение, соединяющее то, что он знал, с тем, что он подозревал, и скрепленное воедино догадками.

Ратлидж добавил, готовясь нажать сцепление и поехать назад по аллее:

— Питер не убивал Флоренс Теллер, но повторяю: возможно, Уолтер думал, что он это сделал, и поэтому убил его. Вот почему мне нужно знать, какие чувства он испытывал к Флоренс Теллер и стал бы он мстить за нее, когда представился шанс. — Он протянул Эйми свой носовой платок. — Думаю, вы понимаете мою дилемму. Инспектор Джессап уже что-то подозревает. Если я устранюсь и не выполню свой долг, это сделает кто-то другой. И будет хуже. Я сделаю все возможное, чтобы защитить Гарри. Но мне понадобится помощь.

Эйми выскочила из машины, прежде чем Ратлидж успел остановиться. Он наблюдал, как она бежит в дом под дождем, как констебль открыл для нее дверь.

Ратлидж сидел на месте, чувствуя отвращение к тому, что сделал. Но, по его мнению, Эйми Теллер — единственный член семьи, кто мог постепенно рассказать ему всю правду.

«Ты можешь ошибаться», — предупредил его Хэмиш.

Дверь кабинета была закрыта, и Ратлидж открыл ее, ожидая найти там большую часть семьи. Но в комнате сидел только Уолтер Теллер.

— Если вы ищете остальных, они в гостиной. Не знаю, оставили они меня горевать в одиночестве или не могут выносить моего общества.

Его голос был бесстрастным, как если бы он изгнал из себя все эмоции.

— Они все еще пытаются свыкнуться со смертью вашего брата, — сказал Ратлидж. — А теперь это…

Его прервал стук в дверь.

— Скажите, что я никого не принимаю, — проворчал Теллер.

Но это был пастор, мистер Стедли, который просунул голову в дверь.

— Уолтер? Мне сказали, что вы здесь. — Он был высокий и крепкий, с глубоким голосом. — Я подумал, что мне следует прийти. С Гарри осталась Мэри. Там я ничего не могу сделать в данный момент.

Уолтер поднялся:

— Благодарю вас, Стедли, за вашу заботу о Гарри. Было очень любезно со стороны вас и миссис Стедли принять его. Для всех нас это очень тяжело. А тяжелее всего будет для него.

— Вопрос в том, что я смогу сделать для вас. Вы бы хотели, чтобы я пошел к Дженни и прочитал молитву?

— Я… да, если не возражаете. Уверен, что она бы хотела этого. Дженни в комнате, где родился Гарри.

Когда пастор поднимался по лестнице, Уолтер промолвил:

— Это только начало. Поток плакальщиков. И каждый раз, когда я говорю с ними, ее смерть становится более реальной.

— Должно быть, вы видели много смертей во время вашей работы за границей.

Уолтер невесело усмехнулся:

— Во время первой командировки я похоронил двенадцать человек в тот же день, как прибыл. Эпидемия холеры. Постепенно я привыкал к смерти. А потом война. Я потерял счет людям, которые умерли у меня на руках внутри и снаружи больничных палаток. Иногда по колено в грязи, иногда наблюдая, как снаряды свистят у меня над головой. Иногда на койке с окровавленными простынями или на носилках, прежде чем их успели поднять. Я старался дать умирающим утешение, дабы облегчить их кончину. И все это время я знал, что лгу им и самому себе. В переводе Библии королем Яковом[21] хорошо одно — слова звучные и говорящие сами за себя. Мне оставалось только запоминать строки.

Ратлидж подумал о священнике, читавшем псалмы во время службы по Флоренс Теллер. Казалось, он говорил искренне.

— Если это приносило людям утешение, не важно, что вы чувствовали.

— Хотел бы я в это поверить.

— Должны же были существовать счастливые моменты в вашей миссионерской работе?

— Это было только притворство, — ответил Уолтер.

— Но вы красноречиво писали в вашей книге о значимости своей работы. Так мне говорили.

— Это было хуже чем притворство — это был обман. Но он дал мне время. И это все, что имело значение.

— Время для чего? — спросил Ратлидж, но Теллер игнорировал его вопрос.

— Вы не имеете представления о том, что такое Африка. Было одно племя на дальней стороне реки, маленькой речки, едва ли шире, чем скромный приток Нигера. Но она удерживала их от наших глоток. Нам приходилось только стеречь переправу. Но потом их урожай уничтожили дожди. Боже, я никогда не видел таких дождей! А потом земля высохла и превратилась в глинистую пустыню. Я был экономен и бережлив, поэтому они пришли за нашим урожаем, жалкие и голодные. И вышло так, что я покинул мое стадо. Я стоял на кафедре, призывая их уверовать в милосердного и сострадательного Бога, зная, что их всех убьют. Я бы умер вместе с ними, если бы остался, — иностранный священник, который уговаривал их отказаться от древних культов. Я все еще вижу их глаза, верящие мне. На следующее утро я уехал до рассвета. Мне и теперь иногда снятся их глаза, а не их изувеченные тела.

Ратлидж ничего не сказал.

— Потом был Занзибар, — продолжал Уолтер. — У нас возникли разногласия с епископом — мы думали, что лучше знаем, как иметь дело с арабами. Нас обвинили в нарушении субординации. Занзибар — остров. Вы когда-нибудь бывали на острове пряностей? Перец, мускат, гвоздика, ваниль — что угодно. Едешь верхом по изжаренной солнцем дороге, где они сушили гвоздику на ярких тканях, распростертых почти у ваших ног. Тысячи маленьких коричневых цветов, которые ветер шевелил, как ковер. А стручки ванили или крошечные зеленые семена перца… Оболочка мускатных орехов ценилась на вес золота. А море настолько голубое, что на него больно смотреть. Но запах рабства и там, и в городе. Горе, боль и бессильный гнев. Таков Занзибар.

«Не давай ему закончить», — посоветовал Хэмиш.

Но Ратлидж не прерывал эту странную исповедь.

— В Китае мы использовали торговцев опиумом. Они доставляли сообщения туда, куда больше никто не мог проникнуть, и иногда были единственной защитой миссионеров от бандитов. Поэтому мы мирно существовали рядом с дьяволом, проповедуя, что опиум — зло, ведущее к безумию и смерти. Двойные стандарты, Ратлидж. Мы не жили в соответствии с нашими проповедями. Лицемерные ханжи — вот кем мы были, и со временем я стал стыдиться всех нас.