связывались. Бесполезно. А она вставала по центру, по-хозяйски оглядывалась справа-слева, мол, всё ли в порядке на моём посту, доставала длинные, почти до полу чётки. Это при благоприятном стечении обстоятельств. Но беда тому, кто уже успел занять её место. Старуха бесцеремонно вставала впереди, почти впритык к несчастному и начинала часто делать поклоны, отодвигая от себя человека своими костлявыми бедрами. Расчистив пространство, она принималась мелко креститься, принимая вид смиренный и кроткий. Но если отодвинутый бунтовал и возмущался, она с кротким видом временила, поворачивалась к человеку, и произносила кипящим голосом всегда одну и ту же фразу:

- Что уставился (уставилась)? Человека не видел? Пришёл в церковь, а вести себя не научился.

Дальше что-нибудь про внешний вид:

-Платок-то белый нацепила, а толку... Или — сначала краску с губ сотри, потом разговаривай. Или - бороду отпустил и думаешь можно в церкви безобразничать?

Но один раз... Я хорошо запомнила тот один раз. У солеи стоял мальчик лет десяти. Аккурат на месте старухи. Стоял хорошо, тихо, никого не трогал. Старуха запаздывала. И вот появилась. Пробив локтями коридор среди молящихся, она, наконец, была почти у цели. А тут мальчик! На её законном месте! Стерпеть такое она не могла и с ходу мальчика толкнула. Но мальчик оказался не промах. Он повернул к обидчице недовольное лицо, что-то буркнул. Старуха толкнула сильнее. Мальчик для верности вцепился в узорчатую решётку перед солеёй. Старуха, накрутив на руку чётки, чтобы не мешали, стала трясти его как грушу. Он же стоял намертво. Спина прямая, ногами упёрся в пол, пальцами вцепился в решётку. Старуха сначала трясла мальчика, потом стала разжимать ему ладони. Без толку. Платок слетел с её головы, седые волосы, собранные в жиденький пучок, растрепались. Все смотрели за поединком и переживали за мальчика: держись, не подкачай. Но тут подоспел дежурный. Он стал что-то говорить на ухо ребёнку, кивал на старуху, скорее всего, уговаривал не связываться... Мальчик повернул к обидчице решительное красное лицо и сказал тихо, отчётливо:

- Дура. Старая дура.

И ушёл.

Отвоевав так непросто свой законный квадратный метр» старуха надела платок, заправила под него растрепавшиеся волосы. Всё клокотало в ней. Я стояла невдалеке, наблюдала эту сцену вместо того, чтобы молиться, грешная. Но нельзя было отвести глаз. Спина старухи выдавала гнев, её желание мстить, мстить... Но она, чувствуя, что на неё смотрят десятки глаз, зачастила с поклонами, всем своим видом говорила: вы пришли сюда развлекаться, а мне некогда, я Богу молюсь.

Позже я узнала, что зовут старуху Зинаида Трофимовна. Жила она недалеко от храма, имела свой дом из двух комнат с продуваемой ветрами верандой. Была одинока. Никто не знал, когда она впервые пришла в эту церковь. Вроде всегда тут и была, церковь открыли, а Зинаида Трофимовна уже там. Пускала постояльцев. Храм был монастырский, паломники ехали сюда охотно. Брала недорого. Но душу мотала, будь здоров. Очень любила поучать. И паломник, позарившийся на дешевизну постоя, вынужден был после вечернего чая долго выслушивать бабизинины тирады насчёт человеческих несовершенств.

Говорят, имела сына. Но где он, никто не знал. Ходили слухи, что сначала сидел, а после к ней не вернулся.

Имелась у старухи одна чудинка, благодаря которой и была она заметной среди прочих прихожан. Она странным образом рядилась. Например, на Пасху, когда священники по церковному уставу, облачались в красное, она тоже полыхала как костёр. Красным было всё. И плащ, и косынка, и даже туфли. И даже - чулки. Она стояла впереди всех как факел и тоненько и очень громко выкрикивала слова Пасхального приветствия - Воистину воскресе! А на Троицу как и положено, была она в зелёном. Зелёная юбка, кофта тоже зелёная, но темнее юбки, носочки зелёные, платок. Невольно задумаешься, это сколько в её сундуках хранилось всякого добра, чтобы к каждому празднику, по-серьёзному, в тон, одной только обуви ворох. На неё все смотрели как на диво. А туристы, те частенько фотографировали. Ей, по всему было видно, фотографироваться нравилось. Она, конечно, не позировала, но когда видела, что наводится на неё объектив, слегка приосанивалась, пристёгивала к себе кротко-смиренное выражение лица, то самое, с которым застывала в храме, когда отвоевывала «законный» квадрат.

Старуху никто не любил. Да и она никого не жаловала. С местными успела переругаться и с ней не связывались. Но поговорить о ней любили. Было время, когда храм только открылся, батюшка благословил её стоять у подсвечника. Она встала возле него как «у высоких берегов Амура» часовой Родины. Если кто-то дерзал сам поставить свечку на подсвечник, Зинаида вырывала её из рук смельчака. И уж, конечно, не молчала:

- Сама поставлю, левой рукой не положено. Сперва перекрестись три раза.

Стали жаловаться батюшке. Он деликатно Зинаиду

вразумлял.

Дескать, нет в церковном уставе ничего насчёт левой руки, и насчёт всего другого. Так вредная старуха и до батюшки добралась. Стала говорить, что в семинарии он на двойки учился, потому ничего и не знает. Конечно, батюшке пересказали, он Зинаиду от