убедить, умолить не делать больно её одинокой, её хорошей маме. А Анне смириться и потерпеть своё одиночество и именно этим смирением — одиночество одолеть. Ведь нередко, пожив одни и вкусив прелести суетной семейной жизни, молодые возвращаются на круги своя в отеческий дом, под отеческую крышу, под отеческий пригляд, который уже не кажется им грубым попранием завоеванных ими свобод. Время лечит всех. Этот лекарь работает без рекламаций. Надо только не мешать ему завершить курс лечения, не торопиться искать новые современные методики, на первый взгляд, более эффективные и скорые. Что могла я сделать для Анны? Чем могла помочь молоденькой жене Танечке, вставшей перед выбором двух одинаково больших Любовей? Чужая душа - потёмки. И нет у нас права врываться в неё и, тем более, проводить в ней ревизию и давать советы.

Время лечит. Единственное, что я предложила Анне - взять отпуск и уехать, как уезжала она когда-то, измученная страстью к студенту, на морской берег. Уехать и переждать. Не хочет никого видеть? И не надо. В Оптиной Пустыне, в монастыре под Калугой, живёт мой добрый знакомый, послушник. Написала ему записку с просьбой поддержать Анну, ей очень несладко сейчас. И уехала моя Анна в Оптину с запиской и налегке — ненадолго. Мыла на кухне посуду, чистила картошку, за послушание и жила.

И опять раскидало нас по жизни — как раскидывало не раз.

Вдруг как гром среди ясного неба Танин звонок:

- Вы ничего не знаете? Что устроила нам наша милая мама? Она уходит в монастырь, представляете?! Уходит в монастырь! Вадим сказал, что это позор для нашей семьи. Его тёща - монашенка, она о нас подумала? Или мы для неё — ничто?

Тая говорила торопливо, зло, сбиваясь, повторяя дно и то же. И, в конце концов, швырнула в сердцах трубку» даже не попрощавшись.

Долго смотрела я на молчащий аппарат, не веря услышанному. Анна идёт в монастырь... Уж не желание ли досадить молодым за нелюбовь к ней продиктовало этот шаг? Ведь насколько я знала Анну, верующей она не была. Крестик носила по традиции, Танечку крестила, потому что, вроде, так положено, на Пасху куличи святила, потому что все святят, а вот чтобы верить истинно — этого не было. И вдруг в монастырь...

Что удивило меня в её глазах при встрече? Покой? Пожалуй, покой. Не усталость, не разочарование. Сколько мы не виделись, долго? Всю жизнь.

- Там, в Оптиной, всё по-другому. Там не предъявляют к жизни никаких счётов. Молодые ребята приезжают - работают без денег, во славу Божию. И я работала. Никто не спросил зачем я здесь. Я пришла в себя, успокоилась. Много говорила со старым священником, монахом. Он мне сказал: «Ты гордая. Ты хочешь жизнь под себя подтасовать». Он много всякого про меня сказал, и откуда только всё знает... Хорошо мне там было, каждый день будто короста с души счищалась, по чуть- чуть, понемножку. Вот я и подумала, может это и мой путь, может я моим детям именно здесь больше всего и помогу. Может, моя любовь к Танечке теперь вот такой жертвы требует: уйти молиться? Ведь в нашем роду никто никогда ни за кого не молился. Может, мне первой и начинать? Вот и решила - пойду в послушницы, поживу в монастыре, пригляжусь. А там, как Бог даст...

Что сказать ей на это? Чужая душа — потёмки. Но думается мне - я ошиблась, когда посчитала это позой, желанием насолить близким. Анна, пережив боль, перестрадав, передумав много и всякого, стала другой Анной. Главное, ей удалось увидеть своё место в сложной, запутанной жизни, в мельтешении проблем, как надуманных, так и важных. Монастырь место особое, место, уготованное сильным. Сильная ли Анна? Сильная. Уметь отказаться от дорогих, выпестованных идеалов, переоценить себя, фактически начать жить заново - разве это с руки слабым? Не говорю ей ничего о Танином звонке, о том, какую панику внесла она своим решением в размеренную, благополучную жизнь её дочери и зятя. Сколько скорбей её ждёт, сколько обид и даже унижений. Но разве есть дело труднее, чем менять жизнь, начинать с нуля? Я пожимаю плечами на неоднократное Аннино «как думаешь?». И говорю банальную фразу:

Решай сама.

Но она не успокаивается.

Нет, скажи! Когда у моих Тани и Вадима будут дети, они не осудят бабушку, которая, вместо того, чтобы стирать пелёнки и варить кашу, возьмёт на себя иной труд - молиться за них, как думаешь? Не осудят?

Я уже не пожимаю плечами. Говорю уверенно, потому что знаю:

Не осудят.

ЗЛАЯ СТАРУХА С ГОЛУБЫМ РИДИКЮЛЕМ

Была она маленькая, юркая, с мелким, сморщенным личиком, глубоко посаженными глазами, которые угольками жгли окружающий мир. Быстро, походкой торопящегося, очень делового человека, входила она в церковные врата, важно крестилась на купола и семенила к входной двери. У двери делала ещё три низких поклона, входила под храмовые своды. И — начиналась работа локтями. Локти были острые, сама она шустрая, потому и просаливалась быстро сквозь толпу. Вперёд, к солее, по центру. На неё шикали, но всё больше новенькие прихожане, а старые молчали, хмурились. Не