Внезапно Прокоп открыл глаза и пробудился, обливаясь обильным потом, мокрый насквозь. Где… где это он? Потолок над ним качается, качается… ах, нет, нет, падает, кругами, кругами, медленно опускается, как огромный гидравлический пресс. Прокоп хочет крикнуть и не может. А потолок уже так низко, что Прокоп различает сидящую на нем прозрачную мушку, песчинку в штукатурке, мельчайшие полоски, оставленные малярной кистью; а потолок все ниже, все ниже, и Прокоп смотрит на это в бездыханном ужасе и только сипит — голоса нет… Свет погас, стоит черная тьма; сейчас его раздавит. Прокоп уже чувствует — потолок коснулся его вздыбленных волос — и завизжал без голоса. А-ха-ха, наконец-то нащупал дверь, выломал ее, вырвался; снаружи — тоже тьма, но нет, это не тьма, это туман, густой туман, — настолько густой, что нельзя дышать, — и Прокоп задыхается, рыдая от ужаса. Сейчас меня задушит, — мелькнула жуткая мысль, и он бросился бежать, наступая на-на-на… на какие-то жи… живые тела, а они все еще шевелятся… Тогда он наклонился, пощупал рукой — наткнулся на молодую полную грудь. Это… это… это Анчи, испугался он, стал шарить, искать ее голову; но вместо головы был таз, фар- фо-ровый таз, а в нем что-то скользкое, губкообразное, как коровьи легкие. Ему стало страшно до тошноты, он хотел отдернуть руки; но оно липнет к рукам, трясется, присасывается, всползает к плечам. Оказывается, это каракатица, влажное, студенистое головоногое, у него блестящие глаза княжны, они вперяются в него страстным, влюбленным взором; каракатица ползает по его голому телу, ищет, где приложить свою мерзкую, брызжущую клоаку. Прокоп не может вздохнуть, он борется с каракатицей, пальцы его вдавливаются во что-то податливое, клейкое; тут он проснулся.

Над ним стоял Пауль и клал ему на грудь холодный компресс.

— Где… где… где Анчи? — с облегчением пробормотал Прокоп и закрыл глаза.

Бух-бух-бух, обливаясь потом, бежит Прокоп по пашне; он не знает, отчего надо так спешить, но несется со всех ног, сердце чуть не выскакивает из груди, он готов кричать от страха, что опоздает. Вот он, этот дом, в нем нет ни окон, ни дверей, только часы на крыше, и они показывают без пяти четыре!

Прокоп вдруг осознает, что когда большая стрелка дойдет до двенадцати — Прага взлетит на воздух, 'Кто взял у меня кракатит?!' — рычит Прокоп; он пытается влезть по стене, чтоб в последнюю минуту остановить стрелки часов, он подпрыгивает, вонзается когтями в штукатурку, но соскальзывает вниз, оставляя на стене длинные царапины. Взвыв от ужаса, Прокоп кинулся куда-то за помощью. Влетел в конюшню; там стоит княжна с Карсоном, — они ласкаются отрывистыми, механическими движениями — как бумажные фигурки над печкой, трепещущие в потоке теплого воздуха. Увидев Прокопа, они взялись за руки и запрыгали — быстро, быстро, все быстрее…

Прокоп поднял веки, увидел склонившуюся над ним княжну: у нее сжат рот и горят глаза.

— Животное, — пробормотал он с мрачной ненавистью и поскорее смежил веки. Сердце колотилось с той же безумной быстротой, с какой она прыгала с Карсоном. Пот щипал глаза, на губах Прокоп ощущал его соленый вкус; язык прилип к небу, горло ссохлось от жажды.

— Хочешь чего-нибудь? — совсем близко прозвучал голос княжны.

Покачал головой. Она уже подумала, что Прокоп опять заснул, но тут он хрипло спросил:

— Где тот пакет?

Она приняла это за бред и не ответила.

— Где тот пакет? — повторил он, повелительно хмуря брови.

— Здесь, здесь, — поспешила она ответить и сунула ему в пальцы первый попавшийся клочок бумаги.

Он резко смял бумагу, отбросил.

— Не то. Я… я хочу свой пакет… Я… я хочу свой пакет!

Он без конца повторял одно и то же, начал неистовствовать, и княжна позвала Пауля. Пауль вспомнил, что у Прокопа был какой-то толстый грязный пакет, перевязанный бечевкой, только где же он? Нашел в ночном столике: ах, вот он! Прокоп схватил его обеими руками, прижал к груди; после этого утих и заснул как убитый. Через три часа его снова прошиб обильный пот; Прокоп был так слаб, что едва дышал.

Княжна подняла на ноги весь консилиум. Температура резко спала, ударов сердца сто семь, пульс нитевидный; ему собрались тотчас вспрыснуть камфору, но здешний сельский врач, скромный и чрезвычайно застенчивый в присутствии стольких светил, все же заметил, что он никогда не будит пациентов.

— Так они по крайней мере могут проспать свой exitus [1][1 смерть (лат.).], не правда ли? — проворчала одна из знаменитостей. — Удобно придумано.

Княжна, совершенно обессиленная, ушла отдохнуть на часок после того, как ее заверили, что непосредственно… и так далее. Около больного остался доктор Краффт, обещавший доложить ей через час, как идут дела. Однако обещания он не выполнил, и обеспокоенная княжна сама пошла посмотреть. Она застала такую картину: Краффт стоит посреди комнаты, размахивает руками и во всю глотку проповедует искусство телепатии, ссылаясь на Рише, Джемса[41], на кого угодно; а глаза у Прокопа ясные, и он слушает, порой поддразнивая лектора как человек, не верящий ни в науку, ни в бога.

— Я воскресил его, княжна! — воскликнул Краффт, моментально забыв обо всем. — Я сосредоточил свою волю на том, чтоб он исцелился; я… я делал над ним руками вот так, видите? Это пассы, истечение флюидов. Но до чего это утомляет, уфф! Я слаб, как осенняя муха. — С этими словами он залпом выпил полный стакан очищенного бензина, в котором дезинфицировали шприцы, приняв его, видимо, за вино — настолько он был взволнован своим успехом.

— Скажите, — закричал он Прокопу, — исцелил я вас или нет?

— Исцелили, — согласился Прокоп с дружелюбной иронией.

Краффт упал в кресло.

— Я и сам не думал, что у меня такая сильная аура, — с довольным видом вздохнул он. — Хотите, я еще раз возложу на вас руки.

Княжна в глубоком изумлении переводила взгляд с одного на другого; потом вся зарумянилась, засмеялась, глаза ее увлажнились, она погладила Краффта по рыжей шевелюре и убежала.

— Женщины чрезвычайно слабые создания, — самодовольно констатировал Краффт. — Видите — я, например, совсем спокоен. Я прямо чувствовал, как флюиды истекают из моих пальцев. Не сомневаюсь, их можно было сфотографировать, правда? Как ультрафиолетовые лучи.

Явились светила и первым долгом выставили Краффта за дверь, несмотря на его протесты; затем снова принялись измерять температуру, щупать пульс и прочее в этом духе. Температура немного поднялась, пульс стал девяносто шесть, у пациента появился аппетит; что ж, превосходно! После этого светила удалились в другое крыло замка, где в них тоже нуждались: княжна горела в сорокоградусной лихорадке, совершенно истощенная шестидесятичасовым бдением; вдобавок к этому сильная анемия и целый ряд других болезней вплоть до запущенного туберкулезного очага в легких.

На другой день Прокоп уже сидел в постели и торжественно принимал визитеров. Все гости, правда, разъехались, но толстый кузен еще задержался в замке и изнывал от скуки. Прибежал несколько смущенный Карсон, но все сошло хорошо; Прокоп не упоминал о том, что было, и под конец Карсон проболтался, что страшные взрывчатки, которые Прокоп составил в последние дни, показали при испытании такую же взрывную силу, как у опилок; короче — короче, Прокоп, вероятно, был уже в сильном жару, когда делал их. Эту весть пациент тоже принял спокойно — лишь немного погодя расхохотался.

— Ну, знаете, — добродушно заметил он, — все же я порядком нагнал на вас страху!

— Нагнали, нагнали, — охотно согласился Карсон. — В жизни я так не дрожал за себя и за комбинат!

Приплелся Краффт, зеленый, сокрушающийся.

Оказывается, ночью он совершал обильные возлияния в честь своих чудодейственных флюидов, и теперь ему было очень нехорошо. Он горько жаловался, что навсегда утопил в вине свою телепатическую силу и обещал себе с нынешнего дня вести аскетический образ жизни, отвечающий учению индийских