парке.

Не обращая ровно никакого внимания на Хольца, быстро поцеловала Прокопа, взяла его под руку; об отце и oncle Шарле упомянула лишь мимоходом, занятая чем-то другим, рассеянная и томная. Она то сжимала руку Прокопа и ластилась к нему, то снова становилась задумчивой и как бы отсутствующей.

Он начал поддразнивать ее, подшучивать насчет татарской династии… пожалуй, несколько язвительно; княжна хлестнула его взглядом и перевела разговор на вчерашний день.

— До последней минуты я думала, что не приду к тебе. Ты знаешь, что мне почти тридцать лет? Когда мне было пятнадцать — я влюбилась в нашего капеллана, но как! Ходила к нему на исповедь, только бы видеть его вблизи; а так как мне стыдно было сказать, что я крала или лгала, то я заявила ему, будто прелюбодействовала; я не знала, что это такое, и бедняге капеллану стоило большого труда отговорить меня от такого самообвинения. А теперь я уже не смогла бы исповедаться ему, — тихо закончила княжна, и на губах ее дрогнула горькая улыбка.

Прокопа тревожил ее постоянный самоанализ, он подозревал за ним жгучую потребность в самобичевании. Он старался найти другую тему для разговора, но с ужасом убеждался, что им, кроме как о любви, собственно, говорить не о чем. Они поднялись на бастион; княжна, видимо, чувствовала облег чение, возвращаясь мыслями назад, вспоминая, рассказывая о всяких мелких и интимных событиях своей жизни.

— А вскоре после того как я исповедалась в прелюбодеянии, у нас появился учитель танцев, у него была связь с моей гувернанткой, толстой такой женщиной. Я это открыла, и… в общем, я видела это, понимаешь? Мне было противно, о! — но я подстерегала их и… Я не могла этого постичь. Но потом как-то, во время танца, когда он прижал меня к себе, я вдруг поняла. После этого я запретила ему прикасаться ко мне; и даже… стреляла в него из монтекристо. Обоих пришлось удалить… В ту пору… в ту пору меня ужасно мучили математикой. А она совсем не лезла мне в голову, понимаешь? Учил меня такой злющий профессор, знаменитый ученый; вы, ученые, все — странный народ. Он задавал мне урок и следил по часам: за час я должна была все решить. И вот оставалось только пять минут, потом четыре, три минуты, а у меня еще ничего не было готово; тогда… у меня так начинало колотиться сердце и охватывало такое… страшное ощущение… — Княжна сжала руку Прокопа, втянула воздух сквозь зубы. — А потом я даже радовалась занятиям с ним.

В девятнадцать лет я была помолвлена; тебе это неизвестно, правда? К этому времени я уже знала все и потому заставила моего жениха поклясться, что он никогда не прикоснется ко мне. Через два года он погиб в Африке. Я так сходила с ума — из романтичности, должно быть, — что после этого меня уже никогда не принуждали к замужеству. Я думала, с этим покончено навсегда. Но видишь ли, тогда я, собственно говоря, только заставляла себя — заставляла себя верить, что есть у меня какой-то долг перед ним, что я и после его смерти обязана оставаться верной своему слову; в конце концов мне даже стало казаться, будто я любила его. Теперь-то я вижу: я только играла для самой себя; и я не чувствовала ничего, ничего, кроме глупого разочарования. Правда, странно, что именно тебе я должна рассказывать такие вещи? Правда, так приятно — без всякого стыда говорить все о себе; от этого даже холодок пробегает по спине, словно раздеваешься… Когда ты появился здесь, мне с первого взгляда пришло в голову, что ты похож на того профессора математики. Я даже боялась тебя, милый! Вот сейчас он опять задаст мне урок, испугалась я, и сердце у меня заколотилось… Кони, кони — меня прямо пьянила верховая езда. Раз у меня есть кони — любовь мне не нужна, думала я. И скакала, как бешеная… Мне всегда казалось, что любовь — это, понимаешь, что-то вульгарное и… отвратительное. Но теперь мне так уже не кажется; именно это и ужасает меня и унижает. А с другой стороны, я рада, что я такая же, как все. Когда я была маленькая, боялась воды. Плавать меня учили на суше, в пруд я ни за что не шла; выдумала, что там пауки. Но один раз на меня что-то нашло, прилив отваги — или отчаяния: я закрыла глаза, перекрестилась и бросилась в воду. Не спрашивай, как я потом гордилась собой!

Словно выдержала испытание, словно все познала, словно стала совсем другой… Как будто только теперь и стала взрослой… Милый, милый, я забыла перекреститься…

Вечером княжна пришла в лабораторию, встревоженная и смущенная. Когда Прокоп обнял ее, она пробормотала с ужасом:

— Открыл глаз, открыл глаз. О!

Она подразумевала старого Хагена. Днем (Прокоп следил за ней, как маньяк) у нее был длинный разговор с oncle Роном, но об этом она не захотела рассказывать. Вообще казалось она стремится спастись от чего-то; она бросилась в объятия Прокопа с такой страстной жаждой, словно хотела во что бы то ни стало забыться. Под конец замерла с закрытыми глазами, обессилевшая — как тряпка; он думал — уснула, но тут она зашептала:

— Милый, самый милый, я что-нибудь сделаю, я сделаю что-нибудь страшное, и тогда, тогда ты уже ке сможешь покинуть меня. Клянись, клянись мне! — вырвалось у нее с силой, и она даже приподнялась, но тут же подавила свой порыв. Ах, нет. В чем можешь ты мне поклясться! Карты предсказали мне — ты уедешь. Но если ты хочешь это сделать — сделай, сделай это теперь, пока не поздно!

Прокоп, конечно, взорвался: она-де хочет от него избавиться, ей бросилась в голову татарская спесь и всякое такое. Княжна рассердилась, крикнула, что она запрещает так говорить с собой, что… что… — но, едва выкрикнув все это, со стоном повисла у него на шее, подавленная, полная раскаяния.

— Я невозможна, правда? Я совсем не хотела обидеть тебя… Видишь ли, княжна никогда не кричит; она может нахмуриться, отвернуться — и этого достаточно; а я кричу на тебя, как будто… как будто я твоя жена. Пожалуйста, побей меня! Постой, я покажу тебе, что и я умею…

И тут же оторвалась от него, ни с того ни с сего принялась прибирать лабораторию; намочила даже под краном тряпку, стала вытирать пол, ползая на коленях. Это, видимо, должно было изображать покаяние; но дело явно понравилось ей, она развеселилась и, возя тряпкой по полу, замурлыкала песенку, подслушанную когда-то у служанок, — 'Когда ляжешь спать' или что-то в этом роде. Прокоп хотел поднять ее.

— Нет, погоди, — возразила она. — Еще там… — и полезла с тряпкой под стол. — Слушай, иди сюда, — донесся вскоре из-под стола удивленный голос.

Смущенно бурча что-то, он влез к ней под стол.

Она сидела на корточках, обняв колени руками.

— Нет, ты только посмотри, как выглядит стол снизу! Я еще никогда не видела. Зачем это так? — приложила к его щеке руку, озябшую от мокрой тряпки. — У-у, холодная рука, правда? А ты весь так же грубо сделан, как стол снизу; и это в тебе самое прекрасное. Другие… других людей я видела только так, понимаешь? — с гладкой, полированной стороны; а ты — ты с первого взгляда кажешься таким шершавым, будто состоишь из грубо сколоченных досок, гвоздей — в общем, из всего того, что скрепляет человеческое существо. Провести по тебе пальцем — занозишься; но при всем том в тебе все сделано так хорошо и добротно… Начинаешь видеть вещи иначе… не так как с лицевой стороны — серьезнее. Таков ты.

Она сжалась в комочек рядом с ним, — как маленький товарищ.

— Представь себе — будто мы в палатке или в шалаше, восторженно шептала она. — Мне никогда не позволяли играть с мальчишками; но иногда я… тайком… ходила к сыновьям садовника, и мы лазали по деревьям, через заборы… Потом дома удивлялись, где это я порвала штанишки. И вот когда я настолько забывалась, что бегала вместе с ними, у меня так приятно стучало сердце от страха… Когда я прихожу к тебе, меня охватывает точно такой же чудесный страх, как тогда… Вот теперь я хорошо спряталась, — счастливым голосом мурлыкала она, положив голову ему на колени. — Никто здесь меня не найдет. И ты видишь мою изнанку, как у этого стола: обыкновенная женщина, которая ни о чем не думает и только дает себя убаюкивать… Почему людям так хорошо в укрытии? Понимаешь, теперь я знаю, что такое счастье: надо закрыть глаза… и сделаться маленькой… совсем крошечной, чтоб никто не нашел…

Он тихонько баюкал ее, гладил спутанные волосы; но глаза его устремлялись через голову княжны в пустоту.

Княжна рывком повернулась к нему.

— О чем ты сейчас думал?

Смешавшись, Прокоп отвел глаза. Не мог же он сказать ей, что видел перед собой татарскую княжну во всем блеске, существо, исполненное величия и окоченевшее от гордости, и что эта княжна — та самая, которую он и сейчас… которую в муках и тоске…