Я никак не могу успокоиться. Чуть не выкалываю себе глаз, накладывая тушь.

Потом смотрюсь в зеркало и понимаю, что с косметикой перестаралась. Мама скажет что-то вроде того, что я выгляжу вульгарно, или неудивительно, что я не могу удержать мужчину, или обо мне может создаться неправильное впечатление.

Я быстро все стираю и перехожу к более легкому варианту. Тонированный увлажняющий крем, бледно-розовый блеск для губ и все же тушь для ресниц.

И тут я слышу этот звук.

Машина.

Черт, как она рано. Ну, конечно, она и должна была приехать рано. Она не в состоянии больше ждать ни минуты. Она села в свой «Рено», свой «мамо-мобиль», часов в пять утра. Я бегу в гостиную, и мой ужас находит реальное подтверждение. Я вижу, как она старается втиснуться в пространство не больше спичечной коробки и встать параллельно другим машинам.

Как только двигатель заглушён и поставлен на ручной тормоз, она наклоняется вперед на своем сиденье и видит меня у окна.

Она машет мне рукой и улыбается.

Я машу ей в ответ и с трудом выдавливаю улыбку.

Пока она запирает дверцу автомобиля и торопливо, мелкими шагами, перебегает через дорогу, я понимаю, что все будет гораздо труднее, чем я себе представляла. Я панически оглядываю свою гостиную.

Не-а, никакого бойфренда.

И в следующие пять секунд я, похоже, не смогу его создать, если только не превращусь в Виктора Франкенштейна.

Ладно, говорю я себе, направляясь в прихожую. Так вот. Идя к матери, лицо и фигура которой искажены рельефным стеклом двери, я четко осознаю, что все мои выдумки на протяжении трех месяцев — коту под хвост.

— Здравствуй, мама, — говорю я, открывая дверь.

— Здравствуй, родная, — отвечает она и переступает порог, чтобы обнять меня.

Я тоже ее обнимаю, вдыхая запах ее волос, на миг забывая, почему я так боялась этого момента. Я как можно дольше не отпускаю ее, не потому, что это входит в мой тактический план, а просто потому, что мне так нужно было это объятие. Что бы потом ни случалось во время наших встреч с ней, но это всегда бывало самой важной их частью. Это всегда поддерживало нас с ней, когда мы встречались в выходные, особенно с тех пор, как умер папа. За эти пять секунд, секунд молчания, мы узнаем друг о друге больше, чем во время продолжительных телефонных разговоров. Но объятия не могут длиться вечно. Ее руки на моей спине обмякают, она отстраняется, а ладони ложатся мне на плечи.

— А где же он? — спрашивает она. — Где этот таинственный незнакомец?

— Хочешь чаю? — спрашиваю я маму, оставляя ее вопрос без ответа.

— Неплохо было бы, — говорит она.

Она проходит через прихожую, не проверив, есть ли на ковре пыль, что меня уже настораживает. Это плохой знак, он снова напоминает об основной, если не единственной, цели ее приезда. О том, что она должна познакомиться с человеком, которого здесь нет.

— Хэлло, — говорит она сразу же, как входит в квартиру. И сердце у меня падает, когда я наливаю воду в чайник, когда оборачиваюсь и вижу, как она заглядывает в гостиную, затем в кухню, а потом в спальню. — Он в туалете? — в конце концов спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я, понимая, что вот, началось. Мое очищение. — Видишь ли, мама, дело в том, что… — я смотрю на ее лицо, за последние три года постаревшее больше, чем за предыдущие десять лет. — Дело в том…

Дело в том, что у нас с Эдамом все кончено. Дело в том, что мы с ним расстались. Дело в том, что он оказался полным уродом и хотел изнасиловать меня. Давай, Фейт, просто скажи ей это. Что в этом плохого?

Но когда я смотрю ей в глаза, я понимаю, что этот вопрос чисто риторический. Плохого может быть очень много. Ее улыбка становится беззащитной. Она вот-вот поймет, что Эдама может и не быть. Таинственный незнакомец сохранит свою тайну.

— Садись, мама, — говорю я. — Мне надо тебе кое-что сказать.

Она садится, вода в чайнике на кухне закипает.

— Что случилось? Что ты мне хочешь сказать? Ты получила повышение?

— Это… ну, это… об Эдаме.

— Да? — спрашивает она, а на ее лице появляется тень беспокойства. — Что с ним?

— Ну, он не…

Она кивает головой, ободряя меня взглядом.

— Мы не…

К тому времени, когда я начинаю это предложение, с лица у нее исчезают следы радости и материнской любви, и их место занимает полное разочарование. Никогда уже мы не сможем говорить с ней по телефону, как раньше. Она никогда больше не будет мне доверять. Никогда. Я вдруг понимаю это, но уже слишком поздно.

Ладно. Надо говорить.

— Мам, Эдам…

В дверь стучат.

В первый момент я думаю, что у меня слуховые галлюцинации, — побочный эффект бредового состояния, в котором я нахожусь. Но затем снова слышу стук. Три тяжелых, размеренных удара по двери.

— Ты не откроешь? — спрашивает меня мама.

— Да, — говорю я, — конечно.

Я выхожу из комнаты и иду в прихожую. Через дверное стекло вижу смутную мужскую фигуру. Наверное, какой-нибудь свидетель Иеговы или продавец-разносчик, торгующий пылесосами или еще чем- нибудь.

Как бы то ни было, я сейчас все узнаю, кто это, и открываю дверь.

Дверь открыта, а я все еще не узнаю этого человека. Он высок, темноволос, чисто выбрит, на нем красивая голубая рубашка, и смотрится он отлично. О таком мечтает для своей дочери каждая мать. Да и сама дочь тоже. Но что он делает на пороге моей квартиры?

— Вам что-то нужно? — спрашиваю я в ожидании скороговорки продавца или пространных выдержек из Ветхого Завета.

Он ничего не отвечает. Вместо этого он улыбается. О, Боже мой!

Мне кажется, он ждет, что я его узнаю. В нем в самом деле есть что-то знакомое. Что-то такое в глазах.

Но моя жизнь насыщена событиями, в которых множество красивых, атлетического сложения незнакомцев появляется у моих дверей. Через некоторое время они все сливаются в один безликий образ.

— Кто там? — из комнаты раздается мелодичный мамин голос.

— Это ваша мама? — спрашивает меня мужчина, стоящий у моего порога. Его голос мне определенно