Впрочем, это ты знаешь сам!
- Значит, ты знал, что делаешь!.. – медленно произнес Фемистокл.
- Конечно, а ты как думал? – усмехнулся Евн. Перед прощанием, он сбросил с себя все маски, и теперь перед греком сидел слегка уставший, как после нелегкой, но приятной работы человек. Настоящий царь…
Этот царь долго глядел на Фемистокла и сказал:
- Мне удалось сделать то, чего до меня не удавалось никому. Я поднял на бунт десятки тысяч рабов и несколько лет дарил им настоящий праздник! Да! И, после того, как сегодня дал им последнюю надежду, могу смело сказать, что сделал для них всё. Всё, что мог! Ну, а теперь, как после любого праздника, начались будни… – он встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и по его губам пробежала самодовольная улыбка: - Но – какой был праздник, какой праздник! А, Фемистокл? Ну, что ты стоишь? Иди! Или… у тебя есть ко мне… последняя просьба?
- Нет…- пожал плечами грек и вдруг вспомнил о Клеобуле: - а впрочем, позволь мне взять с собой моего раба!
- А-а, того Афинея?
Евн, словно припоминая что-то, утраченное теперь безвозвратно, помолчал и устало махнул рукой:
- Повелеваю, бери!
Фемистокл низко поклонился и, не желая даже теперь нарушать заведенный во дворце обычай, пятясь, направился к двери, глядя на то, как печально смотрит ему вслед Евн-Антиох.
Царь судьбы и раб обстоятельств.
Таким и запомнился он Фемистоклу.
3. Наследники
Прошло несколько месяцев.
Странной жизнью жил Пергам все эти бесконечные, полные томительного ожидания дни и ночи.
После того, как город облетела весть, что Аттал завещал царство Риму, обезумевший народ, проклиная еще вчера боготворимого базилевса, бросился громить лавки римских торговцев.
Горели вывески с изображением латинских богов, корчились в пламени Юпитеры, Меркурии и Минервы.
На площадях и улицах крошилась римская керамика, разбивался на куски знаменитый мрамор из каррарских каменоломен, плющились под ударами молотов, изготовленные в мастерских Рима бронзовые статуэтки.
Горе было тем римлянам, которых застигали за прилавками или в спальнях своих домов и гостиниц: обезумевшие от страха и ярости ремесленники и простолюдины срывали с них ненавистные туники. Если потерявших свою надменность квиритов не отбивали воины Никомаха, то многих толпа разрывала на куски.
Уцелевших римлян под немалой охраной начальник кинжала отправлял под надежные пока своды царского дворца.
Туда же ночью в крытой повозке Эвбулид с Аристархом перевезли и Домицию, опасаясь, что, услышав ее латинский акцент, пергамцы не пощадят даже рабыни.
Напрасно Лад умолял Аристарха дать ему возможность увидеть ее. Выходивший сколота после пятидневного заточения в каменном мешке, откуда его полуживого достали искавшие Луция воины Никомаха, лекарь объяснил, что все входы и выходы из дворца перекрыты для чужих людей. Начальник кинжала делает все, чтобы римляне не обвинили его, что он не спас их сограждан. И теперь туда не то, что человеку — мыши проскочить невозможно!
После первого порыва, когда на разнесенных по камешку лавках и ростовщических домах римлян и растерзанных телах их владельцев была утолена многолетняя злоба к «Вечному городу», Пергам захлестнула волна отчаяния.
Жизнь казалась бесполезной и смешной, как продырявленная глупой модницей монета. Какой смысл жить, если ты уже ничего не стоишь, и вообще скоро будешь болтаться на суровой нитке судьбы вместе с эллинскими оболами, македонскими статерами, ахейскими гемидрахмами и коринфскими лептами, составляющими безжалостное ожерелье на гордой шее какого-нибудь квирита!
