— Если быть точным, Петр Ардалионович, под акведуком двадцать одна арка. Повесят пару десятков казнокрадов — как раз еще для одного вакантное место останется!
— А-а-а! — рассмеялся я. — Это вы обо мне печетесь! Так знайте, Федор Алексеевич, что имею я высочайшее разрешение при необходимости и самому вора из себя разыгрывать! Дабы быстрее в доверие казнокрадов и мздоимцев втереться! А денежки, что вы передали мне, до копеечки сосчитаны и будут сданы в казначейство!
Раздались аплодисменты: хлопали оба Герарда. Чоглоков часто заморгал, — он был шокирован так, что то бледнел, то краснел, а то вдруг щеки его пошли вперемешку и белыми, и рдяными пятнами.
— Про какие такие деньги вы тут толкуете?! — взвизгнул он.
— Про «возблагодарения» ваши, что в Тосне мне пожаловали, — ответил я. — Но это ерунда конечно же. Подумаешь — взятка! Этим никого не удивишь. Кто в России не ворует? Разве что шведы с немцами.
— К чему вы все это говорите? — пролепетал Чоглоков.
Он занервничал. А я обрадовался, понадеявшись, что надворный советник замешан в заговоре и, глядишь, выдаст себя, если заставлю его еще сильнее поволноваться.
— К тому, сударь вы мой, — с издевкой произнес я и, понизив голос, чтобы не слышали Герарды, продолжил: — к тому, что нам известно обо всем, что здесь замышляется. И будет лучше, если вы признаетесь до того, как пожалует император.
Федор Алексеевич захихикал нервически и попятился к своей карете. Я подошел к нему, приблизил вплотную свое лицо к его физиономии и совсем тихо сказал:
— Да я же не изверг, Федя. Я же тебе добра желаю, ты за эти дни мне как братом стал. Император наверняка уже в пути, не сегодня завтра в Москве будет. Я доложу ему, что ты содействовал следствию в моем лице, и ты, Федя, еще и вознагражден будешь. А вот Длинному или, если угодно, Бульдогу не поздоровится, уж поверьте мне.
Чоглоков залился нарочитым смехом, поднялся на подножку своей кареты и крикнул:
— Да вы, сударь, пьяны!.. Нет, не пьяны! — Он окинул меня мстительным взглядом и срывающимся голосом добавил: — Вы, сударь вы мой, сошли с ума! И я немедленно доложу его высокопревосходительству генерал-губернатору, что из Санкт-Петербурга к нам прислали сумасшедшего!
Он скрылся в карете, постучал изнутри, его возница щелкнул вожжами, экипаж покатил прочь, и черный дымок от печурки быстро растаял в воздухе. Я с трудом удержался, чтобы не швырнуть чем-нибудь вслед. То ли Чоглоков оказался куда более крепок духом, чем я предполагал, то ли ни о каком заговоре он и слыхом не слыхивал. Я выбрал ложный путь и потерял драгоценные часы. Поездка в Мытищи могла оказаться еще бессмысленнее.
Иван Кондратьевич еще несколько раз хлопнул в ладоши, а Герард-младший, глядя на меня уважительно, произнес:
— Эх, вот если бы все воры застыдились и бежали куда глаза глядят…
— …тогда, кроме вас с Иваном Кондратьевичем, никого бы в России и не осталось, — с усмешкой закончил я.
— Пожалуйте в нашу карету, — пригласил старший Герард.
Они исчезли в экипаже. И я вдруг подумал, что сейчас и их кучер хлопнет вожжами, карета умчится, и я останусь один черт-те где, в Ростокино, на берегу Яузы, под сводами античного акведука! Чушь! Чушь! Какая же это чушь! Античный акведук под Москвой! Кому он нужен здесь? И что такого с ним можно сделать, чтобы Россия содрогнулась от ужаса?! Отравить воду? Но вода-то здесь пойдет проточная!
Вся затея казалась мне глупой! Непростительно глупой! Нужно было сидеть в Петербурге и ждать, пока все образумится! А я затеял какое-то расследование! Не имея ни средств, ни нужных навыков, ни надежных помощников!
Подул порывистый ветер, сделалось холодно. Так мне и надо! Дома не сиделось! А теперь еще в ушах звенел хохот Чоглокова… А уж как Новосильцев посмеется! Вслух Николай Николаевич конечно же скажет, что своими выходками я лишний раз подтвердил: нельзя меня к государственным делам допускать. Да нет, даже этого он не скажет, просто посоветует помочь старому графу Строганову дела о помилованиях разбирать!
Из кареты выглянул Герард-младший.
— Ну что же вы?! — крикнул он. — Ведь замерзнете!
— Ладно, поедем в Мытищи, — согласился я.
В Мытищи так в Мытищи. Какая разница — куда!
Мы сделали остановку в Тайнинском, в старом деревянном дворце. Иван Кондратьевич распорядился, чтобы подали обед.
— Дворец было пришел в запустение, совершенно обветшал, — поведал старший Герард. — В него вдохнули вторую жизнь в самом начале работ над водопроводом. По указу государыни императрицы здесь разместили штаб строительства.
Я подошел к рукомойнику, надавил медный сосок и стал мыть руки. Иван Кондратьевич остановился рядом, постучал указательным пальцем по верхнему мраморному ящику и сказал:
— Собственно, Петр Ардалионович, наш водопровод мало чем отличается от этого рукомойника. Принцип работы тот же. В верхнем ящике чистая вода, вы открываете протоку, моете руки, грязная вода стекает в нижний ящик. Так и весь водопровод. Вместо нижнего ящика — сама Москва. А мытищинские источники — это тот же верхний ящик. Вода сверху вниз побежит самотеком. Однако же рельеф неровный, где-то приходилось копать подземные тоннели, а над яузской низменностью — акведук…
— А в середине кто-то моет руки, — промолвил я.
— Не без того, не без того, — кивнул Иван Кондратьевич. — Но мой вам совет: не копайте слишком глубоко, вы человек молодой, только жизнь себе испортите.
— Ваши слова больше похожи на угрозу. — Я посмотрел в глаза Герарду.
— Что вы, что вы! — Он поднял открытые ладони. — Просто я-то вижу — сейчас не время для разоблачений. Каким бы ни был ваш доклад, дело замнут, а вы только врагов себе наживете…
— Откуда такая уверенность?
— Судите сами. Государь уже в пути. По приезде его состоится открытие водопровода, будет праздник. Это время пряника, но не кнута.
— Скажите, Иван Кондратьевич, а вы не знаете, кого называют Длинным или Бульдогом? — спросил я.
— Не знаю, — покачал головой Герард-старший, кажется, искренне.
Он выдержал небольшую паузу, видимо размышляя, стоит ли выспрашивать у меня, кто этот Длинный или Бульдог и какое отношение имеет к водопроводу. Решив не любопытствовать, он уступил дорогу лакею с полотенцами и жестом пригласил к столу.
Поездка в Мытищи ничего не дала. Одно утешение, что от Тайнинского было рукой подать. Иван Кондратьевич показал мне целый городок срубов, в каждом из которых скрывалось по колодцу.
В один из срубов мы зашли. В центре помещения находилась яма, обложенная кирпичом. Глубина ее, по словам Герарда-младшего, составляла сажень. Разглядеть ее дно не представлялось возможным, поскольку в яме стояла вода.
— Там бьет ключ, над ним колодец и поставлен, — объяснил Иван Кондратьевич. — И таких здесь целых сорок три колодца, а родников чуть не в два раза больше.
— Семьдесят три, — уточнил Герард-младший.
Иван Кондратьевич склонился над колодцем и ткнул вниз пальцем.
— Видите, Петр Ардалионович, кирпичная кладка образует бассейн. И ключевая вода теперь не растекается под землей, а собирается в колодце. Оттуда идет труба, вон, видите отверстие? Вот когда водопровод откроем, вода побежит по этим трубам до самой Москвы! До Трубы, откуда мы с вами и начали наш путь.