убедить.

«Ты мне не нужна, – без слов выкрикнул он. – Неужели ты этого не понимаешь? Да, я верю, что все это правда. Ты родила меня. ДНК не лжет, и я действительно похож на тебя. Черт побери, я изучал собственное лицо, я знаю. Но сейчас слишком поздно. Ты не можешь ворваться в мою жизнь, заявляя, что я Кроуфильд. Я не еврей. Нет. Пока я сам не чувствую себя евреем и пока об этой путанице никому не известно, я буду оставаться тем, кем был все это время. Я Том Райс и им собираюсь остаться. Поэтому уходи, Маргарет Кроуфильд. Уходи и оставь меня в покое».

Он разорвал письмо в клочки, выбросил их и некоторое время сидел, уставясь в стену. Потом взгляд его упал на фотографию Робби. Это был увеличенный любительский снимок, который он сделал зимой в колледже. Робби сидела на низкой каменной стене. На ней был просторный красный свитер и вязаная шапочка с помпоном. Она широко улыбалась. Он вспомнил, что улыбка была вызвана какой-то его шуткой.

Как же он тосковал по ней! Конечно, нашлись бы люди, которые сказали бы, что девятнадцать – слишком молодой возраст для настоящего чувства, что он еще переменит десяток девушек, прежде чем остановится на какой-то одной. Рабочие, например, принялись подтрунивать над ним, когда в разговоре с ними во время одного из перерывов он намекнул на свои чувства к Робби. Однако многие пионеры- первопроходцы, будучи совсем еще молодыми, не достигшими и двадцати лет, людьми, шли вместе с женами и детьми на юг по тропе Натчеза или на запад по Орегонской тропе. И если уж на то пошло, то сколько лет было маме, когда она вышла замуж за отца?

Он все еще сидел, погруженный в свои мысли, когда в комнату вошел Бэд.

– Что случилось, сын? Я выходил в ванную и увидел у тебя свет.

– Ничего особенного. Просто не мог заснуть.

Бэд взглянул на фотографию Робби, затем снова посмотрел на Тома.

– Иногда, – медленно проговорил он, – на тебя сразу столько всего обрушивается, что кажется, ты ни за что не выдержишь этой тяжести. Но ты выдержишь. Ты вернешься в колледж к своей девушке, она ведь учится с тобой вместе, так я понимаю?

Том кивнул.

– Ну а что до той, другой истории, то ее мы – ты и я – тоже переживем. Мы ведь пережили эти пару недель, пока был болен Тимми, так ведь? А это еще одно препятствие, которое нужно преодолеть.

Том закрыл глаза, чтобы удержать подступившие слезы. Его до глубины души растрогал этот неожиданный ночной визит отца и его добрые слова.

– И вот еще что. Наш дом стал сейчас похож на похоронную контору, нам надо почаще выбираться куда-нибудь. На завтрашний вечер у меня намечено одно мероприятие и я подумал, что пришло время взять тебя с собой. Как ты на это смотришь? Ты уже мужчина, и я хочу, чтобы ты приобщился к мужскому делу. По многим вопросам мнение у нас с тобой совпадает. Отец и сын. Как ты на это смотришь? – повторил Бэд, кладя на плечо Тому теплую ладонь.

Как приятно было слышать слова «отец и сын».

– Хорошо, отец, я с удовольствием пойду с тобой.

После ухода Бэда Том выключил свет. «Отец и сын», – подумал он, снова забираясь в постель. Слова отца успокоили его и он, наконец, смог заснуть.

На следующий вечер Бэд приехал домой в небольшом фургоне с грязными крыльями. Он объяснил, что они поедут за город и фургон – самая подходящая машина для такой поездки.

– А как насчет меня? Меня вы возьмете? – спросил Тимми.

– На этот раз нет. Тебе нужно много отдыхать, а мы вернемся поздновато для тебя. Залезай, Том.

Жаркие багровые лучи заходящего солнца заливали знакомые улицы, бросали отсветы на окна знакомых домов. Выехав из своего района, они пересекли межштатное шоссе и направились на север по узкой грязной дороге. Том спросил, куда они едут.

– Увидишь, – Бэд, вытянув руку, похлопал Тома по колену. – Ты ведь мой сын, а?

– Конечно, папа.

– Я собираюсь посвятить тебя кое во что важное сегодня вечером.

– Что же это?

– Подожди. Сам увидишь.

– Нам далеко ехать?

– Двадцать пять – тридцать миль. Мы едем в глухое захолустье, настоящую сельскую местность, в которой я рос. Это совсем недалеко от того местечка, где моя семья пустила корни двести пятьдесят лет назад. Это немалый срок. За такое время можно пустить глубокие корни. Не многие в наше время могут сказать это о себе. Полагаю, ты часто слышал, как я говорю это. Но признай, тут есть чем гордиться. Двести пятьдесят лет.

По совершенно необъяснимой причине Тому на ум пришли вдруг слова этого эмоционального старика Альберта: «Прожили в Германии тысячу лет». Как же он хотел, чтобы подобные мысли не лезли ему в голову, чтобы он перестал видеть сны вроде того, что приснился ему пару дней назад: Маргарет Кроуфильд стоит над ним, повторяя, что он девять месяцев жил в ее теле. Ужасно. Настоящий кошмар.

Фургон запрыгал по выбоинам настолько глубоким, что их стало подбрасывать на сиденье.

Бэд засмеялся:

– Аж зубы клацают, да? А каково ехать по такой дороге на телеге, можешь представить?

– Догадываюсь, – пробормотал Том.

Серые мысли, как обрывки туч, все еще вертелись у него в голове. Серые бесплодные мысли. Последние розоватые отблески заходящего солнца исчезли и такие же серые сумерки повисли над унылыми истощенными полями, среди которых мелькали изредка сбившиеся в кучку жалкие домики.

– Ты что-то притих. Не припомню случая, чтобы ты в течение целых пяти минут ни разу не открыл рта. – Том не ответил на шутку, и тогда Бэд сменил тон. – Я знаю, Том, ты измотался. И не удивительно. Эти хитрые сукины сыны не оставляют тебя в покое. Но я собираюсь положить этому конец, вот увидишь. В понедельник утром я первым делом позвоню Фордайсу и скажу, чтобы он заткнул им рот раз и навсегда. А иначе зачем мне, черт возьми, первоклассный адвокат. Он знает, как на них нажать. Пусть этим и займется, и поскорее. Он знает. Кроуфильды! Кравитские больше им подходит.

– Мистер Фордайс ничего не сможет сделать, папа. Он сам говорил тебе об этом, я слышал.

– Ах, что за проклятое дело. Выходит любой мошенник может состряпать такую вот историю, заплатить кому нужно и выдать ее за правду. Ты сам-то в нее веришь? Я знаю, мама верит, но она слабая испуганная женщина, она так потрясена, что не в состоянии сопротивляться. Но ты веришь в нее, Том?

– Папа, мы уже сто раз это обсуждали. Мне больше нечего сказать.

– Сказать можно много чего. Если ты хочешь сидеть сложа руки и верить всему этому вздору, это твое дело. Но я не хочу и не буду.

– Папа, ты сам сейчас сказал «не хочу». Ты не хочешь этому верить. Но ты же не можешь не понимать, что это правда.

Том сглотнул что-то, подступившее к горлу, – то ли комок, то ли рыдание. Он испытывал сейчас нежность к отцу. Наверняка тот был в состоянии сложить два и два. Болезнь Тимми и болезнь Питера Кроуфильда. Ему было жаль отца.

– Это потому, что ты любишь меня, – сказал он. – Я понимаю.

– Да, – хрипловато откликнулся Бэд. – Да, я люблю тебя, это правда.

Они продолжали свой путь. Глаза Тома жгло, и он закрыл их и не открывал, пока это не прошло. Беспокойно заерзав на сиденье, он вытянул руку и положил ее на спинку, но тут же с криком подпрыгнул.

– Господи, там сзади Граф. Я дотронулся до его носа. На секунду мне показалось, что это змея.

– Паршивец должно быть запрыгнул в машину, пока мы были в доме, – вздохнул Бэд. – Что же нам теперь делать? Тимми наверное прочесывает сейчас всю округу, пытаясь разыскать его.

– Тут же где-нибудь должен быть телефон.

– Да. На следующем перекрестке есть маленький городишко.