значишь.

— Понимаю, у вас у каждого, говоришь, есть свои портреты…

Но как по ним узнаёте, кто большой человек, а кто маленький? Вот если бы только большие снимались…

— Дело в том, что портреты больших людей — больших же размеров и отпечатаны на блестящей бумаге.

— Вот как! Ладно… А можно, чтобы на этой бумаге вместе со мной были и мои слуги, стояли против меня навытяжку?

— Отчего же нельзя, можно.

— Правда?

— Можно, пожалуй.

— У меня есть также и поместья, где много коров, овец, лошадей, гусей, уток… Нельзя ли их тоже где-нибудь сбоку пристроить?

— Их нельзя, но слуг — было бы даже неплохо. Не так ли, господин Дереник?

— Да, — сказал фотограф.

— А нельзя ли, — снова полюбопытствовал Абисогом-ага, — хотя бы написать под нашим портретом, мол, у этого человека собственные имения, лошади, коровы, ишаки?

— Написать нельзя… Оно и можно, однако таких надписей у нас обыкновенно не делают. Да и не нужна она вам, ведь скоро и так всем станет известно, кто вы есть.

— А верхом на лошади мог бы я сняться?

— Да, — сказал Дереник.

— Но чтобы лошадь скакала.

— Это почти невозможно.

— Ладно, завтра посмотрим.

— Если желаете, завтра наш аппарат мы доставим сюда.

— Согласен, доставь, — подхватил Манук-ага. — Не приличествует Абисогому-аге сниматься в вашей фотографии, большие люди снимаются не в фотографии, а у себя дома.

— Слушаю! — сказал Дереник и, вскочив с места, начал потирать руки, переваливаться с ноги на ногу и ломаться, представляя человека, который хочет что-то сказать, но стесняется. Тут уместно заметить, что человек, который хочет что-то вам сказать, но стесняется, в конце концов непременно попросит денег.

— Завтра доставь, значит, свою машину, — согласился и Абисогом-ага.

— Слушаю! — вскрикнул фотограф, не переставая ломаться.

— Я сказал— завтра свою машину принесёшь сюда! — повторил Абисогом-ага, возвысив голос.

— Я понимаю, завтра наш аппарат мы должны принести сюда, — подтвердил Дереник, — но у нас, извините, такой обычай… здесь принято…

— Говори.

— Прошу покорно, только не обижаться.

— Не обижусь.

— У нас здесь такой обычай: если наш аппарат мы приносим в дом клиента, берём задаток. Не потому, что не доверяем, а из уважения к обычаю.

— Что это за обычай у вас… некрасивый?

— Ничего не поделаешь, обычай.

— Ладно. Хватит тебе двух золотых?

— Хватит.

И не успел Абисогом-ага дать фотографу два золотых, как тот попрощался и был таков.

В ряду любопытных разностей, существующих между людьми, мы наблюдаем и такое различие: одни хотят показывать даже то, чего они не имеют, другие не хотят показывать и того, что имеют, третьи, напротив хотят показывать то, что имеют. Абисогом-ага принадлежал к последним, — он прямо жаждал, чтобы о его землях, имениях и прочих богатствах знало возможно больше людей, и для осуществления этого своего желания не жалел даже денег. Так, когда ему сказали, что большие люди нынче не обходятся без своих портретов, он, размыслив, согласился обзавестись таковыми; правда, хоть и согласился, но всё же опасался, как бы не обмишулиться и не потратиться зря, и поэтому после ухода Дереника тотчас обратился к Мануку-аге:

— Если не снимусь, меня, что, за человека считать перестанут?

— Не дай бог… Но поскольку люди вашего разряда давно уже все снялись и продолжают сниматься, вам также необходимо сняться… Ведь если кто-либо попросит у вас вашу фотографию, а вы в ответ признаетесь, что ещё не снимались…

— Ну что будет?

— Что будет?

— Да. Отберут у меня мои земли?

— Ни в коем случае.

— Угонят коров, овец?

— Никогда. Но вы прослывёте, простите, за тёмного человека, за мракобеса, и не будет уже к вам того уважения…

— Понимаю… Значит, каким же должен быть мой портрет, чтобы никто не сомневался, что я человек не маленький? Ведь ты сказал, что маленькие люди тоже снимаются.

— Во-первых, ваш портрет должен быть большим, а во-вторых, я посоветовал бы вам сняться, сидя в кресле.

— Мне нужно одеться во всё новое, да?

— Да.

— Надену и часы, конечно?

— Непременно.

— Стало быть… я курю трубку, двое моих слуг вытянулись против меня в струнку, третий стоит позади, держит мою лошадь…

— Вот, вот.

— Надо бы ещё что-то придумать, чтобы вид у меня был ещё лучше.

— Не переборщить бы.

— Или вот что: я распекаю своих слуг, гоню их в три шеи… Разве нельзя показать, как я это делаю? Или, скажем, я порю кого-то. Или, к примеру, кричу на моего приказчика. «Неслух! — кричу, — сколько раз я тебе приказывал, чтоб ты не обижал моих работников, с коровами моими ладил, пахал и сеял вовремя!.. И коли ты не делаешь, что велю, я отказываю тебе от места!» А приказчик вытирает платком глаза, валяется у меня в ногах, говорит: «Ради детей моих простите мне мою вину, всю жизнь я ваш хлеб ем, вы мой благодетель, но вспомните, как я на руки вас брал, и подбрасывал, и на плечи себе сажал…». Вы разве не могли бы поместить на моём большом портрете и что-то вроде этого тоже?

— Завтра поразмыслим… Сейчас самое время продолжить нашу вчерашнюю историю… Едва, значит, Мелкон-ага увидел меня…

— Или же так: я лежу на спине, а мои слуги втроём стягивают с меня панталоны…

— Как подбежал ко мне и…

— Нет, я смотрел бы ещё благородней, если б на портрете курил наргиле…

— Прибежал ко мне и говорит: «Если сегодня мы не потрудимся хорошенько, в квартальный совет, уж я-то знаю, неугодных нам людей изберут»…

— Наргиле… длиной в десять локтей такая вот кишка…

— О кишке поговорим завтра, Абисогом-ага, завтра. Дайте мне. досказать мою историю!.. И Мелкон- ага потащил меня за собой в нашу национальную читальню. Там, как всегда, несколько молодых людей