— Я совсем не великодушный.
— Пусть будет по-вашему, спорить не стану… Я предлагаю вам свои услуги… и жду ваших приказаний, хотите — сниму здесь, а нет — почтите посещением нашу контору. Мне всё равно, где пожелаете, там я и сниму с вас…
— А что ты хочешь снять с меня?
— Как что? Я мечтаю снять с вас портрет, сфотографировать вашу особу.
— А!.. Но я никогда не фотографировался, и это мне ни к чему, потому что я каждый день гляжусь в наше большое зеркало и вижу свой портрет.
— Если вы захотите послать кому-нибудь ваш портрет, вы же не пошлёте вместо портрета зеркало, Абисогом-ага?
— Причём тут зеркало? Я сам отправлюсь.
— Вы очень хорошо выразились… Но тем не менее пока вы не сниметесь, я не успокоюсь. Не сфотографировать вас? Нет, это было бы низко с моей стороны…
— Почему?
— Виданное ли дело — такой необыкновенный человек, как вы, приехал в Константинополь и — не сфотографировался! Вы что, хотите посмешищем стать?!
— Посмешищем стать? Почему?
— Причина известна: друзья больших людей, натурально, также большие люди; вы — большой человек, и, стало быть, не нынче-завтра начнёте принимать именно их, людей вашего круга. Я знаю: они будут дарить вам свои портреты, а это значит, что вы тоже должны иметь портреты, чтобы дарить их им. Так ведь?
— И если кто не дарит, того на смех поднимают?
— Это ещё полбеды, если только между собой, а то и на людях издеваться будут, извините, над вами.
— Удивительная вещь!
— Слыхано ли дело — у вас, у такой важной персоны, нет своих портретов. Ведь это просто позор! Большой позор!
— Большой позор, говоришь?
— Ещё бы! В наше время не иметь своего портрета куда, знаете ли, неприличнее, чем ходить среди бела дня… в подштанниках.
— Я этого не знал.
— Цивилизация и просвещение обязывают каждого из нас иметь свои портреты.
— Скажи, а в газетах напишут, что Абисогом-ага сфотографировался?
— Подобными вопросами они не интересуются.
— Значит, и в церквах не объявят?
— А зачем вам это, Абисогом-ага? Вы что, смеётесь надо мной? Измываетесь?
— Измываюсь? Я против этого! Я никогда ни над кем не измывался…
— Не сердитесь, прошу вас.
— Нет, буду сердиться! Я человек прямой и люблю обо всём говорить прямо.
— Прекрасно. Тогда скажите, в какой же позе вы хотели бы сняться?
— Я не хочу сниматься, поскольку дело это бесполезное.
— Господи! Что может быть полезнее этого дела? Например, если вы — пожелаете навестить кого- либо из друзей, а у вас не будет времени, то пошлёте ему одну свою карточку, всё и образуется. Или, скажем, если вы женаты, пошлёте в своё отсутствие супруге, чтобы она смотрела на ваше изображение и тем утешалась; если же ещё не женаты, то сколько девиц увидят ваши портреты и поймут, кто вы есть, и о вас, таким образом, заговорят во всех кругах общества! В наше время фотографический портрет, пожалуй, нужнее, чем хлеб… Пожалуйста, согласитесь, что я прав, и давайте сейчас же отправимся в фотографию.
— А где эти девицы увидят мои портреты?
— А в альбомах ваших друзей. Ваши друзья вставят их в свои альбомы и будут всем показывать.
— Зачем?
— Вспоминать вас будут — разве плохо?
— А когда вспоминают, много от этого проку? Я б им сказал: хотите — вспоминайте, не хотите — не надо. Какая мне разница?.. А что до фотографий, то, нет, за эти ваши пустяковины я денег не дам. И ни единому твоему слову я не верю!
— Это — энсюльт[7].
— Энсюльт? Это ещё кто такой?
— Из-за того, что не хочу сниматься, ты — наговаривать на меня? Я сроду никого не оскорблял!
— Вы только что оскорбили артиста.
— Пойди пожалуйся околоточному, некогда мне слушать твоё враньё.
— Обращаться в полицию нет необходимости. Однако я попросил бы вас не пренебрегать вежливостью… И слова, которые вы произносите, примирять с её требованиями…
— Вот ещё! Не в моём это характере — в чужие драки ввязываться… Иди сам мири, если где дерутся.
Манук-ага приносит Абисогому-аге стакан молока, ставит на столик и говорит:
— Вот и ваше молоко. Выпейте, пожалуйста.
Абисогом-ага подсаживается к столику и начинает пить молоко.
— Каково же ваше решение, Абисогом-ага: сниматься будете во весь рост или по пояс? — спрашивает Манук-ага.
— Ни по пояс и ни во весь рост, — отвечает Абисогом-ага.
— Решили сфотографироваться, значит, сидя на этом стуле?
— Как же вы тогда решили?
— Решил не сниматься.
— Э, так нельзя, вы ведёте себя как ребёнок, как большой ребёнок, Абисогом-ага. Теперь у нас все, начиная с малышей и кончая самыми большими, по нескольку раз в год фотографируются. Даже двухмесячные младенцы, и те не обходятся без своих фотографий, только пребывающие в утробе матери пока обходятся. Впрочем, говорят, не сегодня-завтра их тоже начнут фотографировать.
— Я не смог убедить Абисогома-агу… Ему кажется, что я пришёл единственно для того, чтобы обмануть его, — сказал фотограф.
— Нет, нет, наш фотограф — образец честности, — вступился Манук-ага.
— Я сказал, что такой большой и замечательный человек, каков Абисогом-ага, не может не иметь своего портрета.
— Да, конечно, однако он должен иметь не один портрет, а много портретов, притом — разных. К примеру говоря, двенадцать штук маленьких, двенадцать штук средних, двенадцать штук больших, двенадцать — во весь рост, двенадцать — по пояс, двенадцать — сидя прямо, двенадцать — лёжа, двенадцать — закинув ногу на ногу, двенадцать — положив руку на руку, двенадцать — подперев рукой голову, двенадцать — та же рука на столе, ещё столько же — с тростью в руке, ещё столько же — с улыбкой на лице, ещё столько же — с грустным лицом и ещё двенадцать — с лицом не грустным, но и не весёлым… Да, Абисогом-ага. И если вы сниметесь не во всех этих позах, то унизите сами себя, это — вопрос чести,
— Ты правду говоришь? — спросил Абисогом-ага.
— Что мне за интерес говорить вам неправду?! Если вы не обзаведётесь своими портретами, на вас будут коситься. Ведь их все большие люди имеют.
— И по стольку штук, сколько ты назвал? Ты это хорошо знаешь?
— Да.
— А у маленьких людей тоже по стольку?
— У маленьких меньше, те по три или, много-много, по шесть карточек берут.
— Никогда не думал, что каким-то карточкам такую важность у вас придают.
— Теперь только портретам и придают значение, и чем лучше ты на них выглядишь, тем больше