Например, у папы был один знакомый юности, весьма элегантный дядюшка, унаследовавший от своего отца, паши и одного из визирей последних лет Османской империи, такое громадное состояние, что ему «не пришлось работать ни единого дня в своей жизни» (что в те годы служило доказательством настоящего богатства, но я никак не мог понять, с одобрением или с осуждением говорились эти слова). Большую часть дня он ничего не делал, разве что читал газету, сидя в своей квартире в Нишанташи, или смотрел в окно на проходящих по улице людей; после обеда он, не торопясь, облачался в костюм, заказанный в Париже или Милане, брился, вдумчиво причесывал усы и совершал свое единственное за день деяние: отправлялся в отель «Хилтон», где два часа подряд сидел в холле или в кафетерии, попивая чай. «Видишь ли, только там я чувствую себя, как в Европе», — сказал он как-то моему папе с серьезным и печальным видом, словно делясь важной тайной, и таким тоном, будто просил разделить с ним его глубокую душевную боль. Представительницей того же поколения была одна мамина подруга — очень богатая и очень толстая женщина, при встрече говорившая каждому: «Как поживаешь, мартышка?» — даром что сама была весьма похожа на обезьяну. Всю свою жизнь она отказывала тем, кто хотел на ней жениться, потому что они были недостаточно европеизированными и утонченными, и увивалась за мужчинами благородными и состоятельными, которые, однако, никак не хотели жениться на ней, потому что она была недостаточно красива. Когда дело близилось к пятидесяти, она вышла замуж за полицейского, по ее словам, «очень благовоспитанного человека, настоящего джентльмена», однако вскоре этот брак распался, после чего до конца своих дней она советовала всем знакомым девушкам выходить только за богатых мужчин своего круга.

Представителям последнего поколения османских богачей, детям пашей, более-менее усвоившим и традиционную, и европейскую культуру, не удалось превратить унаследованную от родителей собственность в капитал и стать частью стремительно богатеющей стамбульской финансовой и промышленной буржуазии. Причина этого заключалась в том, что они считали ниже своего достоинства не то что заключать сделки, а даже выпить чашку чая за одним столом с «этими неотесанными мужланами». Может быть, их, привыкших к обману и жульничеству в деловой сфере, отталкивала привычка следующих общинной этике провинциалов вести дела в атмосфере «подлинной и искренней дружбы». При этом они, как правило, не замечали, как их самих надувают юристы, нанятые, чтобы охранять их собственность и собирать арендную плату с жильцов принадлежащих им зданий. Мы иногда бывали в гостях у кого-нибудь из этих старых богачей, и, глядя на них, я понимал, что они предпочитают общество своих собак и кошек обществу людей, — тем больше я ценил ласковое внимание, уделяемое ими мне. Они жили в особняках или в ялы на Босфоре, которые впоследствии стали стоить огромных денег (те, что не сгорели), в окружении вещей, которые через десять — пятнадцать лет начнут появляться в антикварной лавке Раффи Портакала: подставок для книг, диванов, инкрустированных перламутром столиков, писанных маслом картин, дощечек, покрытых каллиграфической арабской вязью, старинных ружей, мечей дедовских времен, орденов, полученных предками, огромных часов и тому подобного. Немало было у них и другой собственности, но при этом они жили скромно, едва ли не бедно, и эта скромность была мне очень по душе. У каждого из них были свои странности, свидетельствующие о сложностях в отношениях с реальной жизнью, идущей своим чередом за стенами особняков и ялы. Помню, как один изможденный старичок с палочкой, усадив папу в уголке, показывал ему свою коллекцию часов и оружия с таким видом, будто демонстрировал набор порнографических картинок. Одна пожилая тетушка советовала нам по пути к причалу обойти грозящую обвалиться стену точно в тех же выражениях, что и пятью годами ранее; другая говорила только шепотом, чтобы не услышала прислуга; третья, в очередной раз задав маме несколько в высшей степени нетактичных вопросов, принималась выяснять, из каких мест был родом мой дедушка, папин папа. Один наш толстый родственник, имевший обыкновение не торопясь водить своих гостей из комнаты в комнату, словно проводя экскурсию по музею, каждый раз рассказывал нам о каком-то мелком коррупционном скандале семилетней давности, как будто только этим утром прочитал о нем в «Джумхурийет» и поражен масштабами охватившего город бесстыдного взяточничества. Мама выслушивала все эти истории и отвечала на расспросы о здоровье домашних, краем глаза поглядывая на нас с братом — хорошо ли мы себя ведем. А мне в какой-то момент вдруг становилось понятно, что мы этим «богачам» совсем не так интересны, как они хотят показать, что они не считают нас себе ровней, и меня охватывало желание как можно скорее уйти из этого особняка и вернуться домой. Обычно это случалось, если кто-нибудь из хозяев неправильно произносил папино имя или выяснялось, что он думает, будто наш дедушка был мелким провинциальным землевладельцем, или — я часто сталкивался с подобным поведением живущих замкнутой жизнью богачей былых времен — какая-нибудь житейская мелочь (поданный к столу колотый сахар вместо сахарного песка, неподобающий цвет носков у девушки-служанки или прошедший слишком близко от ялы катер) вызывала у этих старичков и старушек такую вспышку гнева, что они совсем забывали про нас и никак не могли успокоиться. Их сыновья и внуки, с которыми я, как ожидалось, должен был играть, были «трудными детьми». С ними то и дело происходили неприятные истории: то подерутся в местной кофейне с рыбаками, то побьют священника в своей французской школе… Впоследствии многие из них, если их не успевали вовремя сдать в психиатрическую больницу где-нибудь в Швейцарии, кончали жизнь самоубийством.

Неуживчивый характер и ревнивое отношение богатых к своей собственности приводили к бурным семейным распрям, нередко заканчивавшимся в суде, — в этом я видел определенное сходство между ними и нами, обитателями дома семейства Памук. Иногда тяжущиеся родственники, обитающие в одном огромном особняке, продолжали как ни в чем не бывало по вечерам весело ужинать за одним столом, точь-в-точь, как мой папа, дядя и тети. Но порой обида была так нестерпима, что они, продолжая жить в одном доме, годами не разговаривали друг с другом. Не в силах больше видеть своего ненавистного родича, они делили особняк пополам уродливой гипсовой стенкой, проходящей через самый большой, просторный зал с прекрасным видом на Босфор; тонкая стенка скрывала их друг от друга, но кашель и шарканье ног сквозь нее были слышны замечательно. При этом особняк они делили не так, чтобы жить в нем было удобно им самим, а так, чтобы причинить как можно больше неудобств противной стороне. Были даже случаи обращения в суд с целью под тем или иным предлогом запретить родственникам ходить по дорожке, ведущей к садовой калитке.

Впоследствии, видя, как такие же имущественные конфликты раздирают уже семьи нового поколения, я пришел к выводу, что ненависть к родственникам — специфическая черта стамбульских богачей. Один человек, разбогатевший, как и мой дед, в первые годы республики, приобрел у паши времен Абдул-Хамида участок земли неподалеку от нашей улицы — проспекта Тешвикийе. Двое его сыновей поделили участок между собой, после чего один из них, младший, построил на своей половине дом, находившийся, в соответствии с правилами, утвержденными муниципалитетом, на некотором расстоянии от тротуара. Через несколько лет старший брат построил дом на своей половине, тоже не нарушив правил, но все-таки на три метра ближе к тротуару — чтобы испортить младшему брату вид из окон. Тот ответил адекватно, соорудив стену высотой с пятиэтажный дом, — как было известно всему Нишанташи, исключительно для того, чтобы загородить вид из боковых окон дома старшего брата.

Подобные ссоры — редкое явление в семьях, перебравшихся в Стамбул из провинции. Пытаясь освоиться и прижиться на новом месте, их члены, напротив, по мере сил стараются помогать друг другу. В 1960-е годы, когда вместе с бурным ростом населения Стамбула рванули вверх и цены на городскую землю, потомственные стамбульцы, сумевшие сохранить в своей собственности земельные участки, внезапно обнаружили, что разбогатели. И конечно же, первое, что они сделали для того, чтобы доказать всем, что они не какие-нибудь нувориши, — принялись ожесточенно делить имущество со своими родственниками. В Стамбуле жили два брата, владевшие бесплодными, голыми холмами за Бакыркёем. Когда город начал расти, они вдруг оказались невообразимо, несметно богаты. Возможно, поэтому в начале 1960-х годов младший брат взял и убил старшего, выстрелив в него из револьвера. Газеты, впрочем, намекали, что причиной убийства были любовные отношения между старшим братом и женой младшего. Меня это преступление особенно интересовало, поскольку сын убийцы, рыжий, бледный, зеленоглазый мальчик, учился со мной в одном классе начальной школы. Газеты несколько дней подряд посвящали первые страницы разбору всех подробностей убийства, гадая, что же за ним стояло — имущественные разногласия или ревность, а этот мальчик продолжал ходить в школу, все время в одной и той же баварской курточке и шортах, и весь день тихо плакал, утирая слезы платком. С тех пор прошло сорок лет, но каждый раз, когда я проезжаю через район, выросший на тех холмах (теперь там живет 250 тысяч человек), или слышу его