вид на Босфор. Наше постепенное обеднение, таким образом, не очень меня тревожило.
Для противодействия жизненным невзгодам у меня наготове всегда был целый набор мер. Я разработал систему «правильных» действий, которые нужно было непременно осуществлять в сочетании друг с другом и в определенной последовательности (например, не наступать на линии между плитками и никогда не закрывать до конца некоторые двери). Еще можно было уйти в мир воображения и встретиться там с другим Орханом, заняться рисованием, напроситься на беду самостоятельно, затеяв ссору с братом, или начать считать корабли, проходящие по Босфору.
Считать корабли я начал давным-давно, еще совсем маленьким: румынские нефтяные танкеры, советские военные крейсера и метеорологические корабли, приходящие из Трабзона[66] небольшие парусные суда, болгарские пассажирские пароходы, турецкие корабли, отплывающие в Черное море, роскошные итальянские трансатлантические лайнеры, угольные баржи, сухогрузы из Варны, некрашеные, неухоженные и проржавевшие грузовые суда и темные, сомнительного вида корабли, пришедшие неизвестно откуда и невесть под каким флагом. Однако я считал далеко не все, что плавало по Босфору: я, как и отец, оставлял без внимания моторные катера, перевозящие с берега на берег чиновников и возвращающихся с базара женщин с авоськами в руках, и пароходы городских линий, торопящиеся из одного конца города в другой с задумчивыми и печальными пассажирами на борту, курящими папиросы и пьющими чай. Эти хорошо знакомые корабли, словно домашняя мебель, давно стали частью моего мира, поэтому в расчет не принимались.
Я считал корабли с какой-то тревогой, а иногда и с грустью в душе, порой охваченный напряженным волнением, а чаще всего даже не замечая того, что считаю. При этом я чувствовал, что с помощью подсчетов привношу в свою жизнь некую упорядоченность. Когда в минуты злобы и тоски я бежал от самого себя, от школы, от жизни, чтобы часами бродить по стамбульским улицам, я переставал считать корабли. В такие моменты я тосковал по несчастьям, пожарам, по другой жизни, другому Орхану.
Может быть, суть этого наваждения станет вам понятнее, если я расскажу, при каких обстоятельствах я начал свои подсчеты. В то время, в начале 1960-х годов, мы жили в Джихангире, в построенном дедушкой доме. Из окон нашей маленькой квартиры открывался вид на море. Я тогда ходил в последний класс начальной школы, стало быть, мне было одиннадцать лет. Один раз в месяц я заводил будильник с нарисованным на нем колокольчиком, так чтобы он прозвенел за несколько часов до восхода солнца. Просыпаться в ночном безмолвии было очень холодно, потому что огонь в печке на ночь гасили; сам я зажечь его не мог и поэтому перебирался в другую комнату, обычно пустовавшую, хотя иногда там ночевала служанка. Я забирался на стоящую в этой комнате кровать, открывал учебник турецкого и начинал торопливо повторять стихотворение, которое мне нужно было выучить к школе:
Каждый, кому волей-неволей случалось учить какой-нибудь текст, молитву или стихотворение, знает: чтобы слова лучше отложились в памяти, нужно постараться отвлечься от того, что видят глаза, и тогда нашему умственному взору являются образы, позволяющие облегчить процесс запоминания. Глаза же тем временем, освободившись от контроля сознания, принимаются оглядывать мир будто сами по себе. И вот темным зимним утром я сидел на кровати, дрожал от холода и пытался выучить стихотворение, устремив отсутствующий взгляд в окно, на сумрачный Босфор, виднеющийся за крышами четырех- и пятиэтажных зданий, трубами ветхих деревянных домов, которым в ближайшие десять лет предстояло всем подчистую сгореть, и минаретами мечети Джихангир.
В этот ранний час пароходы городских линий еще не ходили, и Босфор, не освещенный прожекторами, был погружен в полную темноту. Иногда ее немного рассеивали фонари стоящих на азиатском берегу подъемных кранов пристани Хайдарпаша, прожектора бесшумно проплывающего грузового судна, еле заметный лунный свет или фары случайной моторной лодки, и тогда становились заметны обросшие мидиями и водорослями огромные ржавые баржи, одинокая рыбачья лодка и призрачно-белая Девичья башня, но большую часть времени тьма над Босфором была непроглядной. Даже когда задолго до рассвета дома и поросшие кипарисами кладбища на холмах азиатской стороны начинали потихоньку освещаться, Босфор оставался черным, и казалось, что таким он останется навсегда.
Пока мозг был занят своей таинственной игрой, повторяя и запоминая строчки стихотворения, мои глаза иногда принимались следить за каким-нибудь медленно движущимся по Босфору объектом — кораблем необычных очертаний или спозаранку отправившимся на промысел рыболовецким судном. Несмотря на то что мое сознание не обращало никакого внимания на эти объекты, глаза автоматически продолжали за ними следить и успокаивались только тогда, когда понимали, что перед ними нечто знакомое: да, говорил я сам себе, это грузовое судно, а это — рыболовецкая шхуна с выключенным фонарем, вот пассажирский катер, перевозящий с азиатского берега на европейский первых пассажиров, а вот старый сухогруз, идущий в какой-нибудь далекий советский порт…
Одним таким утром, когда я, съежившись от холода под одеялом, учил стихотворение, мои глаза вдруг увидели нечто такое, чего раньше им никогда видеть не доводилось. Очень хорошо помню, как я застыл в изумлении, позабыв про зажатую в руке книгу. Из ночной темноты выдвигалась и вырастала над морем таинственная громада, настоящий левиафан, наползающий, казалось, прямо на ближайший к морю холм (с которого я за ним и наблюдал). Словно вышедший из моих страшных снов призрак — советский военный корабль! Огромная плавучая крепость, вырастающая, будто в сказке, из ночного тумана! Моторы корабля были приглушены, и он плыл беззвучно, но столько в нем было мощи, что дрожали оконные рамы и деревянный пол, в темноте на кухне позвякивали небрежно повешенные печные щипцы, кастрюли и кофейники, а в отапливаемых комнатах, где спали родители и брат, дребезжали стекла. Легонько сотрясалась брусчатка переулка, ведущего к морю, и стоящие у дверей мусорные ведра тоже дребезжали, словно в нашем мирно спящем квартале случилось небольшое землетрясение. Так значит, правдой было то, о чем перешептывались стамбульцы: после полуночи по Босфору неслышно проходили русские военные корабли.
На какое-то мгновение мной овладело тревожное чувство ответственности. Весь город спал, и лишь я один видел этот огромный советский крейсер, направляющийся неведомо куда, чтобы натворить неизвестно каких бед. Я должен был предупредить весь Стамбул, весь мир! Это было похоже на истории из детских журналов, в которых отважные мальчишки, вовремя подняв тревогу, спасали город, охваченный сном, от наводнения, пожара или нападения вражеской армии. Но я никак не мог заставить себя вылезти из-под теплого одеяла.
Я был вне себя от беспокойства, и тут выход все-таки нашелся: собрав все внимание, которое мой мозг был готов направить на заучивание стихотворения, я вгляделся в советский военный корабль и «посчитал» его. Что я хочу этим сказать? Подобно американским шпионам, которые, как поговаривали, фотографировали каждый коммунистический корабль, проходящий через Босфор, из окон дома, расположенного на одном из стамбульских холмов (еще один очень похожий на правду стамбульский миф времен холодной войны), я зафиксировал крейсер во всех подробностях, только не на фотографической пленке, а в памяти. В своем воображении я сопоставил данные об этом корабле с данными о других кораблях, босфорских течениях и чуть ли не о скорости вращения Земли, то есть «посчитал» этого великана и таким образом превратил его в обычное, будничное явление жизни. Мне было очень хорошо известно, что к несчастьям и бедствиям может привести только неучтенное, незамеченное и неописанное. С тех пор я начал считать корабли — не только советские, а вообще все, достойные внимания. Так я пытался победить свое беспокойство, установить контроль над мировым равновесием и обеспечить собственное благополучие. Правы были школьные учителя, неустанно твердившие нам с первого класса до последнего, что наш прекрасный Босфор — ключ к господству над миром, важнейший геополитический пункт, которым стремятся овладеть все нации планеты, и в первую очередь русские.
Всю свою жизнь я жил на стамбульских холмах, и мои окна неизменно выходили на Босфор, пусть даже порой обзор немного загораживали дома, купола мечетей и вершины других холмов. Возможность видеть Босфор, даже издалека, имеет для стамбульцев, очевидно, своего рода духовную значимость,
