— Ментор посоветовал, сказал, что в Ретре опасно, могут поджидать в засаде. Как царица?

При этом вопросе насторожился и Одиссей.

— Заканчивает погребальный покров Лаэрта.

Телемах рассмеялся:

— Она еще долго будет заканчивать. Мать хитрая, ее работа движется столь медленно, что перестали говорить о ее умении.

— Лаэрт умер?

— Улисс, ты знаешь моего деда?

— Знал… раньше…

— Нет, он жив, просто Пенелопа объявила, что подумает о замужестве только после того, как соткет этот погребальный покров. Но ткать она будет еще полжизни, потому что…

Телемах замолчал, поняв, что едва не проболтался.

Евмей вздохнул:

— Уже нет, Телемах, Меланфо выдала царицу. Теперь все знают, что она ткала и распускала, теперь быстро закончит, день-два…

— Значит, нужно торопиться во дворец, царица все сделает, чтобы не выходить замуж ни за кого.

— Почему? — снова осторожно подал голос Одиссей.

— Улисс, ты не знаешь моих родителей! Моя мать лучшая в мире женщина — Пенелопа, а мой отец — герой Одиссей.

— Так уж и герой…

— Еще какой!

Евмей позвал всех к костру, на котором жарилась сочная свинка. Он умел начинять тушу травами и кореньями, соблюдая строгие, одному ему известные пропорции, отчего мясо просто сочилось и пахло так, что, казалось, слюнки текли даже у самой зажаренной свиньи.

Аппетит, казалось, покинувший бренное тело Одиссея после вчерашней пьянки навсегда, передумал и вернулся, причем заметно увеличившись. Одиссей был бы готов сожрать всю свинью в одиночку, но над ухом раздался насмешливый голос:

— А не стошнит?

Оглянувшись, Одиссей заметил прежде всего женские сандалии, а уже потом фигуру своего давнего приятеля Ментора — наставника Телемаха.

— Вечно ты под руку…

— Не пей, бежать больше некуда.

— Да не пью я!

Во время трапезы разговор шел о делах на Итаке и, конечно, о Пенелопе и Одиссее. Несколько раз Ментору-Афине пришлось наддать по спине поперхнувшемуся от услышанного Одиссею. Он столько узнал о себе нового!..

Иногда, возмущенный, он поправлял.

— А ты откуда знаешь, Улисс?

— Я встречал твоего отца, Одиссей рассказывал. А вот вам откуда известно?

— Царица рассказывала.

— А ей?

— А ей богиня Афина! — В голосе Телемаха не слышалось ни малейшего сомнения.

Теперь подавился уже Ментор, пришлось Одиссею совсем не ласковой рукой пару раз врезать богине по спине. Та подавилась снова и прохрипела:

— Перестань, убьешь ведь!

Одиссей расхохотался от души, богиня боялась быть убитой!

Телемах рассмеялся тоже:

— Только Пенелопа все выдумывает, никакая богиня ей не помогает! Мать всем внушила, что такая помощь есть, чтобы побаивались, все и верят. Она сама все выдумывает, и про оливковую рощу, выросшую за ночь, и про чудовище в пещере, и про клад, и про свою молодость тоже…

Одиссея почему-то больше всего заинтересовал вопрос молодости. Телемах охотно объяснил:

— Все говорят, что Пенелопа не стареет из-за помощи Афины, а она просто сама красивая и о внешности заботится. — Царевич вздохнул. — Такой жены мне не найти…

— Отыщем, — пообещал Ментор голосом Афины.

Почти до утра они вспоминали события прошедших лет на Итаке, снова и снова обсуждали (и осуждали!) действия и отсутствие Одиссея, возвращались к разумности Пенелопы.

— Если мать быстро закончит покров, значит, придумает что-то другое. Хотя эти женихи уже надоели.

— Так к чему терпеть? — не выдержал Одиссей.

— А что делать? Мужа нет, Пенелопе останется или выбрать кого-то из этих обжор, либо отдать Итаку Евпейту.

— Почему Евпейту?

— А кому еще? Он самый сильный.

— А ты?

— Я несовершеннолетний, потому мать и тянет. Все ждет, что либо Одиссей вернется, либо я повзрослею. Только двадцать лет прошло, а отца все нет…

Одиссей вдруг резко поднялся и пошел прочь от костра.

— Куда это он?

— Пусть погуляет… А ведь это и есть твой отец, Телемах.

Царевич вытаращил глаза на Ментора, попытался проглотить вставший в горле ком и тут заметил женские сандалии на ногах у наставника! Подняв глаза, он встретился с синим взглядом Афины.

— Богиня…

— Отцу надо помочь не наделать глупостей во дворце.

— Я не узнал отца?

— А как ты мог узнать? И он тебя тоже…

Утром в город отправились отдельно.

Глядя вслед Одиссею, Евмей даже прослезился, вспоминая, как маленький царевич воспитывал своего Аргуса, пытаясь внушить, что он не овца. Не признался, что это он… Не доверяет? Пусть уж, даже будь Одиссей в женском обличье, Евмей душой бы узнал.

— И богиня, которая Ментором прикидывается, тоже чудная. Другие в лебедей там норовят, Зевс вон в быка, а Афина и в мужика не брезгует, только сандалии никак переобувать не желает, у нее, видишь ли, ножки нежные. Кто поумней, по сандалиям и распознают богиню…

Не хочет Одиссей признаваться, пусть не признается. Телемаху-то открылся, сын отправился за отцом в темноту, долго о чем-то договаривались, но вернулись вместе и довольные друг дружкой. Это хорошо, слишком трудно на Итаке, чтобы сейчас еще отцу с сыном ссориться, Пенелопе, бедняжке, и без того досталось, ни одна женщина столько не вынесла, сколько их царица. А какой была красавицей, такой и осталась. И Телемах прав, никто ей не помогает, разве что старая Эвриклея, но эту ведьму-то богиней даже у самого большого льстеца язык не повернется назвать, хоть все божественные сандалии на себя напялит.

Мысли Евмея перекинулись с Одиссея и Афины на Эвриклею. Он всегда ругал Эвриклею, даже мысленно, когда никто не слышал, но как раз это и было главным доказательством любви свинопаса к няньке.

Меряя шагами тропинку к городу, Одиссей ворчал:

— Женихов развела… одного мужа ей мало, сто восемь человек…

Идущая впереди все еще в образе Ментора Афина усмехнулась:

— Ты не очень-то, а то ведь Пенелопа может тебя и не узнать.

— Чего?! Как это она может меня не узнать?!

— А так! — Афина вдруг повернулась и сунула прямо под нос свой блестящий щит.