Пермяков Александр. С виду — ровесник. Причина пребывания — валютные операции и какое-то хищение. Говорим, находим общий язык и даже общих знакомых.

Открывается «кормушка» — приехала баланда. Просунувшаяся в амбразуру физиономия вопрошает:

— Есть будете? Пайки заберите.

Следом появляется рука с полбуханкой хлеба. Сокамерник вскакивает, берет. За ней — еще одна. Два «шлюмака» с кашей, два с теплой, ржавого вида водой, именуемой — «чай». Кормушка с пушечным грохотом захлопывается. Это вместо — «приятного аппетита».

Еще долго не спим. Сокамерник разговорчивый и с довольно странной биографией. Его несколько дней назад привезли сюда из следственного изолятора — СИЗО № 1, то есть из тюрьмы. Почему, он не знает. Скорее всего, всплыли какие-то новые обстоятельства из уголовного дела. Там он три месяца сидел в камере № 38 на спецпосту. По его описанию — это третий этаж отдельного здания внутри тюрьмы. Содержатся там особо важные подследственные. Камеры маленькие — двух-четырехместные. Почти в каждой — подсадная утка. Держат тех, кто в несознанке, кто под особым контролем областного управления или в оперативной разработке. Словом, есть очень непростые пассажиры. Вместе с ним сидел в двухместке только один человек, очень известный в городе. Фамилия его Терняк.

— Терняк? — переспрашиваю я, — Виктор Нахимович? Метрдотель из «Уральских пельменей»?

— Так точно. Ты же работал музыкантом в ресторане, должен его знать.

— Знаю, конечно. Я работал в «Пельменях».

— Да ты что? Вот это совпадение.

— А где он сейчас?

— Да там же и сидит. Меня увезли, он один остался. Наверняка ему уже кого-то подсадили. А может, и сам подсаженный был — тип-то довольно скользкий.

Пермяков подробно описывает самого Терняка, его жизнь в камере, привычки, речь, словно боится, что я ему не поверю.

Говорит и говорит. Я лежу на спине, руки за голову, вспоминаю весь прошедший день и оглядываю новое жилище. Недавно был капитальный ремонт — чисто, слегка пахнет краской. Если не брать во внимание кованую дверь и решетку, вполне можно принять за комнату в отремонтированном общежитии. Когда вели сюда, мельком заглянул в какую-то открытую камеру. По сравнению с этой — тихий ужас. Кажется, что наша — тоже маленький спецпост. Вполне может быть — личный каземат капитана Ралдугина. Высказываю сокамернику эту мысль вслух. Пермяков подскакивает.

— Ралдугин? Да он же у меня дознавателем был! А следователь — Онищенко. Они оба у Терняка тоже были.

Ну и совпадения, думаю я про себя. Хотя чего в тюрьме не бывает.

— Давай спать. Клопов много? — интересуюсь, сворачивая мешок под голову.

— Есть. Но терпимо. В других хатах — кишит, а эта — особая. Эта — не для простых смертных.

Пытаюсь уснуть. Сосед храпит, будто не в камере, а на даче. Мой сон тревожный, прерывистый и что удивительно — цветной.

В шесть утра орет встроенный в нишу над дверью репродуктор — Гимн Советского Союза. Затем — производственная гимнастика. По коридору грохают двери— утренняя проверка. Открывается наша. На пороге офицер с журналом, за его спиной черноглазая, очень симпатичная девушка, тоже в форме. Процедура проверки простая: выкрикивают фамилию, вскакиваешь с нар, называешь громко и отчетливо имя, отчество, год рождения, статью. Если статьи нет — прописку.

— Пермяков!

— Александр Юрьевич, 1959-й, 88-я, часть вторая...

Сосед не вскакивает, лишь приподнимает голову, всем видом показывая безразличие к заведенным порядкам. Я в этот момент уже стою перед проверяющим и, выглядывая за его спину, сталкиваюсь взглядом с ней. Глаза в глаза. Они красивые и очень тревожные. Смотрим долго, не отрываясь. Вдруг едва уловимо она качает головой — таким жестом люди молча говорят — «нет». Стреляет взглядом в сторону Пермякова. Затем снова — в меня. Резко отворачивается и отходит.

— Новиков!

— Александр Васильевич. 1953-й... Статьи нет.

— Будет, какие твои годы.

Дверь захлопывается, но в воздухе все еще висят ее глаза. Становится необъяснимо тревожно. Дальше — все как обычно. Грохот мисок, полбуханки хлеба и через час — Ралдугин с Шистеровым собственной персоной, ждут внизу. К ним ведут в сопровождении нового коридорного.

Ралдугин весел и еще более язвителен:

— Как спалось, Александр Васильевич, хе-хе?..

— Для такого места — неплохо. Можно даже сказать — отлично.

— Мне тоже. За последние две недели первый раз выспался. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь.

— Не скучно в камере? Потерпите, скоро у вас большая компания будет.

Опять та же белая «Волга», тот же маршрут по тому же адресу.

Допрос сегодня долгий, резиновый, с претензией на перекрестный, и с участием еще одного персонажа. На удивление, в доброго и злого следователя не играют. Оба— добрые. Не кричат, ногами не стучат, не грозят. Просто по очереди долдонят одни и те же вопросы. Ралдугин изо всех сил советует написать явку с повинной. Ассистент приводит душещипательные примеры скоще- ния срока и досрочного освобождения всем, кто их послушал. Вперемешку с ужасами пятнадцатилетних сроков, вплоть до расстрела для тех, кто упорствовал, за что и получил на всю катушку.

В конце дня обещают обвинение по статье 193 УК РСФСР — антиобщественная деятельность. Она до трех лет. Чтобы не успел обрадоваться, следом грозят 93-й, которая автоматически, по сумме якобы совершенного мной хищения у государства, переходит в 93-ю прим. А эта — уже до высшей меры.

— Статейка ваша, гражданин Новиков, будет — до расстрела, так что есть над чем подумать.

Ралдугин захлопывает папку с протоколом допроса. Впервые обращается — «гражданин». Значит, с санкцией на арест у них проблем не будет. Значит, в ближайшее время увезут в СИЗО.

— До завтра, — прощаются со мной оба.

— Опять сюда?

— Пока сюда. Нам еще много о чем надо поговорить.

— Ночевать туда же?

— Туда же. Это теперь ваша персональная камера. Как там, кстати? Говорят, только что после ремонта? Все для вас, все для вас, гражданин Новиков, хе-хе!..

Входит конвой. Защелкивают наручники. Обратно на этот раз не на «Волге» — уже на «воронке».

В камере все тот же Пермяков.

— Ну, расскажи, что сегодня было? Ко мне снова адвокат приходил.

Рассказываю о событиях дня подробно, но не все.

Из головы не выходит утренняя проверяющая. Что она хотела сказать? Что? Почему так настойчиво и тревожно глядела? Пермяков... Неужели это и есть тихарь? Неужели это — подсадной? Почему никого больше в камеру не приводят? Одни и те же дознаватели... Случайность ли — такой круг общих знакомых?

Не подавая виду, начинаю приглядываться. Жду завтрашней проверки — может, еще что-нибудь из красивых глаз узнаю? Только бы пришла.

Наставшее утро ничем не отличалось от вчерашнего, если не считать, что проверяющий был один. Темноглазой не было. И больше никогда я ее не видел.

Пермяков засобирался к адвокату. Эти встречи, с его слов, проходили в специально оборудованном кабинете с привинченным стулом и голым казенным столом.

— Могу передать через него маляву. Человек надежный, отнесет по адресу.

— Пока не о чем писать.

— Мало ли... Может, что-то спрятать подальше надо. Статья-то у тебя будет с конфискацией.

— Прятать нечего.