снимайте.

Ощущаю себя не на обыске, не в милиции, а в публичном доме.

Вторая, симпатичная, сидя за столом, загадочно улыбается.

Жамкают плащ. Лезут под стельки ботинок. Все выворачивают наизнанку. Руки — вверх. Первая щупает от подмышек до щиколоток. Командует повернуться кругом. Вторая встает, щупает от горла до живота. Далее пропускает, хихикая. Потом вдоль брюк, по коленям, до пола, i

— А теперь раздевайтесь полностью.

— Совсем?

— До нижнего белья.

Ощупали. Облапали. Садятся за протокол.

— Одевайтесь.

Смеюсь, натягивая штаны.

— А можно еще раз обыскаться, более тщательно?

— Можно... Через несколько лет, ха-ха! — прыскают девицы.

— Вечером в ИВС обыщут, очень тщательно, — в тон им добавляет заглянувший опер и исчезает, бросая: «Под ваш контроль».

Подписываю протокол.

— Сигареты можно забрать?

— Можно.

Закуриваю. Практикантки что-то пишут. Молчим. Ждут, когда за мной придут.

— В туалет тоже в вашем сопровождении?

— Исключительно. Сейчас пойдете?

Идем по коридору. Доходим до двери со знаком «Т».

— Сюда. Дверь в кабину не закрывать.

— Будете смотреть?

— Такая работа.

— Ну что ж, работайте.

Стоит прямо за спиной, чувствую взгляд. Слушает журчанье. После этого перестал воспринимать ее как женщину. Неужели и вторая, что посимпатичнее, такая же «туалетчица»? М-да, если тут дамы такие, то какие здесь мужики?

— Все?.. Пошли.

Курю еще одну сигарету. Приходит опер.

Опять запирают в кабинете напротив.

Минуты тянутся. Прислушиваюсь к шагам и обрывкам разговоров за дверью. На душе ни страха, ни тревоги, ни сожаления. Абсолютное спокойствие и уверенность в том, что это — надолго. Потом, в будущем, это помогало. Именно уверенность в том, что выхода нет. Мышеловку долго готовили, и вот она захлопнулась. Просить помощи с воли бесполезно, никакие связи не помогут — участь решена. Надежда только на себя и на силы небесные. От того так спокойно. Тревожно только за детей, за семью и за больную мать. Все остальное — как перед расстрелом после команды: «Цельсь!..»

Наконец в дверь вонзается ключ, и на пороге вырастает человек в форме.

— Пошли, Новиков.

Идем по коридорам, лестницам в другой конец здания. Снова пустой кабинет. На этот раз хорошо обставленный. Сижу, жду. Входит полковник в сопровождении какого- то младшего чина. Приветливый, улыбчивый и симпатичный. Садится напротив.

— Оставьте нас, мы поговорим.

Сопровождение скрывается за дверью. С любопытством и полуулыбкой смотрим друг на друга.

— Ну здравствуйте, Александр Новиков.

— Здравствуйте, не знаю, как вас?..

— Неважно. Считайте, что я не из этого ведомства.

— Из КГБ?

— Хм... Считайте, что это неважно.

— Курить можно?

— Кури. Чаю хочешь? С лимоном? Сейчас принесут.

Затягиваюсь и молча жду начала разговора.

Входит человек в штатском.

— Попроси, пусть чаю принесут. С лимоном.

— Один?

— Два.

Этот разговор помню очень хорошо.

— М-да... Попал ты крепко, честно говоря. Знаешь хоть за что?

— Догадываюсь. Скорее всего, за песни. За аппаратуру так не хватают и сюда не возят — райотдела было бы достаточно.

— Понимаешь правильно. Но судить будут за аппаратуру. Можешь говорить со мной откровенно — я не из этого ведомства и вряд ли мы с тобой когда-нибудь в ближайшие десять лет увидимся. Я посмотрел тут кое-какие бумаги, ознакомился, так сказать... Это не наша компетенция. Заниматься тобой будет ОБХСС.

Принесли чай. Он сделал несколько глотков, молча ожидая моего ответа.

— Не понимаю, что крамольного нашли в песнях? Вся страна слушает, значит, ей это нужно.

— Хочешь честно, как мужчина — мужчине? Не как арестованному, а как случайный сосед по купе?

— Хочу.

— Лично мне твои песни очень нравятся. Очень. И все эти пленки у меня есть, но...

После слова «но» он поднял к потолку указательный палец, а следом и глаза. — Сам понимаешь...

— Понимаю.

— Даю тебе слово, что когда ты выйдешь, я тебе их верну. Даже если во всей стране уничтожат — у тебя будут.

— И снова с ними в тюрьму, хе-хе?.. — пытаюсь шутить я.

— К тому времени, я думаю, многое поменяется. А пока... Буду, как обещал, с тобой откровенен: получишь десять лет.

— ?..

— Да. Десять лет. Вопрос об этом решен.

Он снова, глянув мне в глаза, ткнул пальцем в потолок, не отрывая локтя от стола.

— Выхода у тебя нет. Поэтому держись достойно.

Он встал, одернул китель, протянул мне руку и крепко пожал. В дверях обернулся и добавил:

— Все, что сказал — это для нас с тобой, не для протокола. До свидания, Александр.

Он тихо вышел. А я — держался.

В кабинете капитана Ралдугина это умение понадобилось уже через несколько минут. Посадили за край стола, предъявили увесистый и дикий документ под названием «Экспертиза по песням А. Новикова». Датирован третьим октября. Свеженький — состряпали только позавчера. Написанный в духе 37-го года, в оскорбительно-пасквильном тоне и представляющий собой следующее. Текст песни. Далее — рецензия по ней. Затем следующая песня. Снова рецензия. И так по всем восемнадцати песням альбома «Вези меня, извозчик». «Документ» насквозь пропитан злобой и ненавистью к автору, потому и сравнить не с чем. Обвиняюсь во всех известных белому свету грехах.

«...Песни А. Новикова пропагандируют аморализм, пошлость, насилие... наркоманию, проституцию, издевательство над национальными меньшинствами, алкоголизм... воровские традиции... глумление над социалистическим строем... подрыв основ идейно-коммунистического воспитания...» И прочее, прочее.

Такого идиотизма в официальных документах до сих пор не видал, потому смеюсь, не в силах сдержаться. Ралдугин молча ходит кругами, прикуривая одну сигарету от другой. Распечатывает блок «Родопи». Широким жестом кладет пачку передо мной.

— Курите, Александр Васильевич, угощаю... Смеяться потом будете.