Нельзя сказать, что уставленный яствами стол на кухне у Турецкого был столь же шикарен, как праздничный стол на вечеринке у Берлина. Однако все, что нужно, на нем было: селедочка, одетая в тончайший лук, салат из зеленого горошка и кукурузы, соленые грузди в сметане, бутерброды с ветчиной и сыром, а также отварной рис, перемешанный со ставридой и мелко нарезанным луком. Александр Борисович называл это чудо кулинарии «Турецкий салат а-ля суши».

Турецкий имел все права гордиться этим столом, поскольку и селедку, и салат, и все остальное он приготовил сам. Жену под предлогом «мальчишника» он выслал к подруге и велел ей не приходить до полуночи.

— Тоже мне «мальчишки», сто лет в обед, — поддела мужа Ирина, но возражать не стала.

И вот трое умудренных годами и опытом мужчин чинно уселись за стол. Один из них, Константин Дмитриевич Меркулов, глянул на аппетитно разложенную по тарелкам закуску и похвалил:

— Стол, безусловно, хороший. Но, Саня, ты сказал, что хочешь нам кое-что сообщить.

— Да, Сань, не томил бы ты нас, — поддакнул Меркулову второй гость, Вячеслав Иванович Грязнов.

Однако Турецкий лишь загадочно усмехнулся в ответ и тут же достал из холодильника бутылку водки.

— Давайте сначала выпьем, — сказал Турецкий. — Мне тут на днях один журналист предлагал опустошить графинчик, но я отказался. Теперь самое время исправить эту досадную ошибку.

Он разлил водку по рюмкам. Друзья ожидали от Турецкого тоста, но он просто сказал:

— Выпьем.

И они выпили. Александр Борисович поморщился, понюхал кусок хлеба и изрек:

— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. Я ухожу с работы.

Если Турецкий рассчитывал на сильный эффект, то он ошибся. Друзья не выразили никакого удивления.

— Но почему? Ты же победил? А победителей, как известно… — не понял Меркулов.

— Опять? — поинтересовался Грязнов.

Александр Борисович нахмурился:

— На этот раз серьезно.

— Саня, ты меня пугаешь, — нахмурился Меркулов. — Правда, что случилось-то? Не смог пережить, что Истомин обозвал тебя дилетантом?

Турецкий поморщился (еще сильнее, чем от водки) и небрежно махнул рукой:

— К черту Истомина! Я привык к тому, что начальство меня недооценивает. И меня их вяканьем не проймешь.

— Тогда в чем же дело?

Александр Борисович взял с подоконника газету и положил перед коллегами. Ткнул в нее пальцем:

— В этом.

«ЕЩЕ ОДНА КАТАСТРОФА В ВОЗДУХЕ!» — гласил громкий заголовок. Это была статья о падении самолета Як-40 с Борисом Берлиным на борту.

— Я читал, — сказал Грязнов. Поймал холодноватый, прищуренный взгляд Турецкого и с сомнением спросил: — Думаешь, катастрофа была подстроена?

Александр Борисович молча кивнул.

— Не знаю… — нахмурился Грязнов. — По-моему, не стоит в каждом несчастном случае видеть умышленный расчет. Я, конечно, не авиамеханик, но тут же все доходчиво изложено. Закрылки самолета обледенели и открылись не на полную.

— Да, Сань, — поддакнул Меркулов. — Это могло быть элементарным несчастным случаем.

— Надо ж такому случиться! — утрированно всплеснул руками Турецкий. — Закрылки не открылись! Ой, беда! И случай этот произошел с человеком, которого я несколько дней назад выпустил из-под стражи. Вопреки, позвольте вам напомнить, мнению вышестоящих товарищей!

Грязнов пожал плечами:

— Просто совпадение.

— Совпадение? — Турецкий усмехнулся. — А теперь послушай меня, друг мой Слава. И ты, Костя, послушай. Говорите, вы не авиамеханики? Разумеется. Я тоже в этом не особо разбираюсь, поэтому мне пришлось побеседовать со знающими людьми. Знаете, что я узнал?

Грязнов пожал плечами. А Меркулов нетерпеливо поторопил:

— Говори, не томи.

— В то утро, когда Берлин взлетел к небесам, чтобы затем снова упасть на грешную землю, в Шереметьеве был всего один градус мороза. Осадков тоже не наблюдалось, и обрабатывать самолет жидкостью «Арктика» не было никакой необходимости.

Мужчины помолчали, обдумывая эту информацию. Затем Меркулов спросил:

— Это все?

Турецкий покачал взъерошенной головой:

— Нет, Кость, не все. Пилоты сказали мне, что Як-40 без всяких проблем можно поднять в воздух и при выпущенных на десять градусов закрылках. В этом случае удлинился бы разбег и взлет стал бы «ленивым». Только и всего. Судя по тому, что самолет рухнул примерно в середине взлетной полосы, которая в Шереметьеве имеет длину три с половиной километра, разбег у самолета был штатный — около восьмисот метров.

— Гм… — сказал Грязнов и задумчиво потер подбородок.

— Вот тебе и «гм». Давайте-ка, братцы, пропустим еще по одной.

Турецкий снова разлил. Мужчины выпили еще по рюмке. Закусили. Александр Борисович закурил.

— Я берусь утверждать, что катастрофа не была несчастным случаем, — продолжил он, — и что взрыв самолета организован нашими доблестными спецслужбами.

— Но зачем? — усомнился Меркулов. — Зачем им это могло понадобиться?

— Да, Сань, не слишком ли много суеты вокруг одного толстосума? — добавил свой голос Грязнов.

Турецкий сбил с сигареты пепел.

— Я бы тоже так подумал, если бы не узнал некоторых нюансов. Дело в том, что Берлин намеревался вывезти за рубеж свою бесценную коллекцию картин. И не просто картин, а картин, написанных русскими художниками. То есть затрагивается престиж страны, соображаете? Представляете, если б кто-нибудь собрался вывезти из страны Третьяковку со всем ее содержимым?

— Ну ты не сравнивай, — сказал Грязнов. — Третьяковка — это Третьяковка. Хотя, должен признать, в твоих словах есть некоторый резон.

— В моих словах есть нечто большее, чем резон. В них есть правда. Даже если бы у меня не было