— Нервочки, — успокаивающе приговаривал Макс, отпаивая отбушевавшую, обессиленную всхлипами Зою — вначале водой из-под крана, затем шампанским, которое предусмотрительный Пафнутьев оставил для гостей в нижнем отделении холодильника на всякий романтический случай. — Это все нервочки, Зой. Вот чего ты, скажи на милость, нервничаешь, что такого страшного стряслось? И сама ведь не скажешь, верно? Подумай сам: я ведь тебя не убил, не изнасиловал, не изуродовал. Я к тебе, можно сказать, со всей лаской, а ты меня — сумкой по голове колотить! Вот я же и говорю тебе: это, Зой, все от нервов. А нервничаешь ты потому, что никто тебя не любит.

Зоя, залитая слезами и водой, протестующе трепыхнулась в его медвежьих облапливающих объятиях. Макс придержал ее руку с зажатым в ней стаканом, чтобы к двум вышеперечисленным видам влаги не добавилось еще и шампанское. Конечно, не нужно быть знатоком, чтобы заметить, что глушить шампанское стаканами отнюдь не комильфо, однако ни бокалов, ни рюмок Макс не нашел: очевидно, повинуясь гипертрофированному советскому стилю, на пафнутьевской вилле держали только ребристые толстостенные стаканы. Возможно, в случае с успокаиванием Зои это было самое лучшее.

— Да, да, — наставительно, как бабушка внучке, выговаривал ей Макс, — никто тебя не любит, потому что ты всех ненавидишь. Ведешь себя, честно скажу, как стерва. А зачем? Какая тебе от этого польза? Никакой пользы, сплошной вред. Так что, Зой, ты будь к себе внимательней. Ты себя не на помойке нашла. Полюби себя, а потом посмотри вокруг и пойми, что вокруг — такие же люди, как ты, и их тоже надо любить. Ну или, по крайней мере, ненавидеть их так скопом, как ты делаешь, незачем… Успокоилась, Офелия?

— Ага, — в последний раз всхлипнула Зоя. Надрывные рыдания остались позади, она издавала только мокрые судорожные звуки, средние между вздохами и икотой. — А почему я — Офелия?

— Потому что — чокрая, как утопленница! — добродушно рыкнул Макс. — И потому что закатила тут мне сцену сумасшествия, как полный псих! Ты что, Шекспира не читала?

— Н-не… не читала… Я смотрела…

— Ну все ясно, по телевизору. Чего еще от тебя ждать! А кстати, напрасно, Зой, напрасно. Классика — мощный стимул духовного развития и поддержка на тернистом жизненном пути…

Что-то — то ли образовательный уровень Зои, то ли предшествующие сексуальные игры, в которых она была рабыней, а он господином, — заставляло Макса чувствовать себя по отношению к ней старше и главнее. Ну что касается «старше», согласно паспортным данным, дело обстоит с точностью до наоборот, а касательно «главнее» — почему бы нет, собственно? Сейчас их роли таковы: он — похититель, она — жертва…

Макс не знал, возились ли бандиты с похищенными Ворониными так, как он с Зоей, и как дедушка с внуком себя при этом вели, но предполагал, что вели они себя тише и смирнее, чем мадам Барсукова. Зато он совершенно точно знал, что никто из уцелевших отморозков «Хостинского комплекса» не испытывал к заложникам жалости, которую он сейчас чувствовал по отношению к Зое.

Откуда она, жалость, взялась? Вот сидит тут рядом с ним сестрица главного злодея Сергея Логинова, сочась слезами и попахивая шампанским, ерзая по его, Максовой, вздыбленной после ночи постели только вчера собственноручно им выпоротыми ягодицами, и никаких вроде она не испытывает сверхчеловеческих мук и лишений, а все равно ему ее жалко, хоть тресни! Нипочему, просто так, по-человечески. Не как близкого человека или могущего стать таковым — этого нет и в помине. Может, для каких-то извращенцев жалость — шаг к любви, Макса она, наоборот, расхолаживает. Жалость в ее кристально чистом виде… Эх, не подходит, видать, для компьютерщика Макса стезя частного сыска! Частный сыщик должен быть безжалостен, как скальпель, и бесстрастен, как буддист на просторах нирваны.

Зоя что-то спросила — повторно, более настойчиво, в первый раз он прослушал. Пришлось просить ее повторить в третий раз. Оказывается, хотела знать, зачем понадобилось ее захватывать и держать на этой вилле.

— Пустяки, Зой, — попытался ободрить ее Макс, — всего-то и дел, что обменять тебя на заложников Вороновых. Слышала о них?

— Слышала… что у мэра пропал сын… А при чем тут я?

— А при том, что это дело рук твоего братца. По-прежнему скажешь, что ни при чем?

— Н-нет… У брата свой бизнес, у меня свой. — И тут до Зои дошло: — Так, значит, вы хотите получить у Сергея… обменять меня на его заложников… Ой-й-й!

Макс продолжал жалеть Зою, когда она, наклонившись, сложась едва не вдвое, прижав лицо к коленям, заскулила, завыла, как бродячая собака.

— Ну чего ты, Зой? Ты чего?

— Что же вы со мной сделали?! Сергей меня убьет! Не отдавайте меня! Или покажите меня издали, что со мной все в порядке, а к нему я не пойду-у-у…

— Вот еще ерунда, — сердито возразил Макс. Вот так семейка! Вот так родственные отношения, когда сестра боится брата больше, чем похитителей! — Не имеет права убивать ни тебя, ни кого-то другого. Кстати, тебя-то за что убивать?

— За то… за то, что дала себя захватить…

— Вот еще! Это с каждым случиться может.

— Но я сама с тобой пошла. Сама ведь, дурища!

— А мы никому не скажем. Это будут конспиративные сведения.

— Он все равно разузнает…

— А вот разузнать мы ему, Зой, не дадим. Будь уверена: в ближайшие десять лет твой брательник будет очень занят. Ему будет просто не до того, чтобы расследовать твои увлечения.

Зоя расправила спину, облокотилась на колени, устремив тоскливый взор, надо полагать, в будущее. Будущее сулило ей невеселую альтернативу: либо Сергей Логинов на свободе — либо Сергей Логинов в тюрьме. И тот, и другой вариант не сулил ничего светлого. Макс, окончательно сварившийся в бульоне своей жалости, осторожно вынул из ее слабой белой руки ребристый советский стакан и собирался уж незаметно ретироваться, оставив ее обсасывать печальные виды грядущих поражений в одиночестве.

Неожиданно, распрямившись, как сжатая пружина, Зоя бросилась Максу на грудь. Точнее, стоило бы сказать, что она набросилась на грудь оторопевшего Макса., вцепясь в нее требовательными ногтями:

— Значит, ты все выдумал, что ли? Что мы — особенные, что мы должны держаться вместе? Ничего ты, гад такой ползучий, в нутре своем поганом не чувствовал, когда мне удовольствие доставлял?

— Зой, обижаешь! — отрывая от себя Зою, искренне возмутился Макс. — Мне это по правде нравится! Ну порка, связывание и все такое. А с тобой я, честное пионерское, — «пионерское» ему навеяла обстановка пафнутьевской виллы, — просто угорел. Я и раньше захаживал в Интернете на сайты всякие, соответствующей тематики, но по-настоящему это у меня впервые. Можно сказать, мы друг друга лишили девственности… в определенном смысле…

Как ни странно, именно в этот момент между ними пронеслось и задержалось некое дружеское чувство. Они сидели на растерзанной, облитой водой кровати бок о бок, не как любовники (тем более ссорящиеся любовники), а как старые знакомые, предаваясь откровенной беседе.

— Сам не знаю, откуда это у меня? — вслух анализировал свою психику Макс. — Родители стопроцентно нормальные, никогда меня пальцем не трогали…

— А меня отец чуть не до последнего класса школы ремнем лупил, — исповедовалась Зоя. — У меня уж грудь вот такая выросла, а он меня, взрослую девку, ремнем. У нас в Староминской это запросто… И все равно непонятно: откуда что берется? Вроде многих лупят, а такого, как со мной, с ними не случилось… ну чтоб хотелось этого с мужчиной попробовать…

— Денис считает, мой садизм — это из-за того, что я толстый и для женщин непривлекательный…

— Это ты-то непривлекательный, Максимушка? А кто ж тогда привлекательный? Статный, рост высокий, грудь широкая… За тобой бабы должны табунами бегать! Я как тебя в ресторане увидала, враз на тебя глаз положила. Думала: костьми лягу, но хоть на часок будет он мой!