слабых в безвыходное положение. В первый раз, немедленно после похищения, с угрозами и требованием выкупа звонил явно другой человек, не имевший украинского акцента, более правильно произносивший слова, но интонация делала их очень похожими.
— Але, — сказал голос, — это хто, мэр Воронин? Знаете, хто звонит? Ото ж сейчас узнаете… Мальцу вашему и старикану у нас несладко. Ни. Воны на волю хотят. Так выкупаете вы их чи ни?
Воронин сделал знак Коле Щербаку, неотлучно находившемуся при нем. Коле ничего объяснять не требовалось: действия в случае звонка похитителей были многократно оговорены. Со стороны мэра требовалось тянуть время сколько можно, требовать гарантий, просить разговора с Семеном Валерьяновичем и Гариком, в то время как сотрудники «Глории» при помощи своей техники постараются установить, откуда произведен звонок. Конечно, они имеют дело не с такими дураками, которые сразу позволят себя вычислить, но необходимо принять все меры, чтобы потом не жалеть… Коля тихонько покинул кабинет, в то время как Валерий Семенович продолжал удерживать похитителей на проводе.
— Но вы понимаете, — начал Воронин, — это очень большая сумма… Я не могу собрать столько денег сразу. Не могли бы мы договориться иначе?
— Я так понимаю, дешево вы своих родаков цените. А що, по-вашему, мы сильно должны их ценить? Они нас тут объедают. Не нужны они вам, так прямо и скажите. Замочим их, и дело с концом.
Валерий Семенович прикрыл глаза и сглотнул.
«Главное — держи себя в руках, — отдал он мысленный приказ. — Если сорвешься, ничем не поможешь папе и Гарику». Но угроза была настолько близка и реальна, что ему потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с собой. Сердце заскакало в груди, и Валерий Семенович вспомнил, что у отца тоже плоховато с сердцем. О многом вспомнил он в эти несколько секунд, растянувшиеся, точно резина…
— Вы що там, померли чи що? — забеспокоился простоватый похититель, а может, просто наслаждался властью над такой влиятельной фигурой, как мэр города Сочи.
— Почему я должен вам доверять? — резче, чем намеревался, ответил, почти крикнул Валерий Семенович. — Откуда мне знать, живы ли еще мои родные? Я не собираюсь платить деньги за трупы! Дайте мне поговорить с ними, тогда мы продолжим диалог о выкупе.
В трубке раздалось какое-то шипение. Затем — шуршание, отдаленные звуки голосов, будто кто-то с кем-то совещался. «Только бы связь не прервалась, — повторял, как молитву, Валерий Семенович, — только бы трубку не положили, только бы не решили позвонить в другой раз. Только бы…» От Коли Щербака никаких вестей не поступало, но мэр знал, что аппаратура у него в порядке и он отменно умеет с ней обращаться. Шуршание, шелест, отдаленный гул шагов и еще заскорузлый звук, словно скрежет железа о железо… И вдруг, прорвавшись через все эти преграды, — родной, любимый голос его мальчика:
— Папа! Папа, мы с дедушкой в подвале! Отдельный дом…
Было слышно, что Гарик на грани слез, но старается сдерживаться. С трудом сдерживался и мэр Воронин: он и сам чуть не плакал и готов был без конца слушать этот голос — доказательство того, что сын жив. Но такое счастье не могло продолжаться долго: снова остервенелое шуршание, словно на этот раз за телефонную трубку боролись, и вновь прорвался голос, которого лучше было бы никому из них не слышать:
— Жив твой щенок! И со старым пердуном не случилось ничего. Ну как, поговорим теперь как мужчина с мужчиной?
— Поговорим. Поговорим… — Слеза капнула на руку, ну вот, а он и не заметил. Тоже мне мэр: хуже мальчика! — Я же сказал, что не смогу в один момент собрать миллион долларов. Я не знаю, каково ваше представление о моих доходах, но если вы думаете, что я миллионер, то ошибаетесь. Речь может идти о выплате по частям, и только. Я готов первоначально заплатить… ну, двести тысяч долларов!
Бандиты, очевидно, заподозрили в долгих переговорах что-то опасное для себя, потому что согласились на первоначальную выплату этой суммы. В течение последующей минуты ему изложили условия, при которых он должен был передать эти двести тысяч долларов, — условия несколько странные и экстремальные, но спорить не приходилось.
Коля Щербак с грустью мог констатировать, что поиск места, откуда производился звонок, успехов не принес. А впрочем, даже если бы удалось потянуть за нить, ведущую к способу связи, она все равно привела бы к мобильному телефону, который, сыграв свою роль, отправится в утиль.
Телефон был краденый. Кроме того, когда речь идет о столь крупной сумме, как хотя бы двести тысяч долларов, не экономят на мелочах.
Двое мужчин сидели на приступочке крыльца старого дома, напоминавшего рыбацкую хижину с картин какого-нибудь выдающегося нидерландца эпохи Реформации. Младшему было, должно быть, лет двадцать пять — двадцать семь, старшему, судя по глубоким морщинам на обветренной коже, перевалило за пятьдесят, несмотря на то что его зеленые блестящие глаза были очень молоды. Вокруг них скакал молодой лохматый пес, то и дело ластясь к старшему. Эти двое о чем-то спорили, но не так, как соперники, каждый из которых хочет во что бы то ни стало настоять на своем, а как добрые собеседники, для каждого из которых беседа '— средство с пользой и приятностью провести время.
— «Цветные баллады» Вийона неправильно перевели, — рассуждал старший. — Кто его переводил- то: Юрий Корнеев и еще та бабенция, забыл ее инициалы, ну это неважно. Суть в том, что никто из них не справился. Почему, ты спросишь? У Корнеева стихи всегда сильные, увлекающие, с этим не спорю. Но ведь Вийон кто был? Уголовник. Он писал на фене кокийяров — такие были парижские востряки… Фу, Абрек! — прикрикнул он на пса. — Щенок еще, вот и бесится, а так добрая будет собака.
— Что это за порода?
— Кавказская сторожевая… Так вот: откуда Корнееву или хоть той бабенции знать настоящую феню? Вот они и подделывались.
— По моему мнению, — авторитетно отозвался молодой, — стопроцентная точность в таких текстах недостижима. Кроме того, в ней нет надобности: для переводчика главное — передать читателю ощущение Вийона-поэта, а не Вийона-вора.
— Так в нем же вор говорит языком поэта, — опроверг старший. — Как тут разделять? Одна фамилия его чего стоит: по-французски пишется «Виллон» — почти «виллан», «подлый». Ладно, оставим в покое «цветные баллады», но он ведь такое описал, чего
— никогда раньше в литературе не было. Как от страха очко играет. Как дохляки, что липовый букет получили, в петле болтаются, а он смотрит на них и думает: следующим буду я. Не смейтесь, люди добрые, которых я обворовывал, потому что не смешно это вовсе, а простите и помолитесь Господу за нас. Вот какой он был…
— А, ты здесь, Андрей, — прервала их интеллектуальный диалог появившаяся на крыльце девушка. Она вышла из дому, отодвинув ситцевую занавеску, заправляя за уши тонкие черные волосы, делающие ее похожей на какую-то гладкую стремительную пичужку — может быть, на ласточку или стрижа. — Андрей, хватит дома сидеть! Мы же вроде как бы отдыхать приехали. Давай прогуляемся к морю, зайдем в кафе…
— Смотри, Лена, поздно возвращаться придется, — предупредил Андрей, которому смерть как не хотелось стаскивать с себя тренировочные штаны и приобретать парадный вид. Судя по взгляду, которым он провел по телу девушки, от этих ласточкиных чёрных полосок возле ушей до босых ног в резиновых тапочках, он охотнее всего затащил бы ее в их комнату, где четвертый день были свалены кое-как его неразобранные вещи, и продолжил изнурительное сладкое безумие, ради которого он и вытащил подругу в Сочи. — Ты же слышала, что в городе неспокойно: менты за бандитами охотятся…
— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, пока молодые, — поддержал Лену старший, который был хозяином дома, сдавшим комнату вне сезона этим симпатичным постояльцам — представителям творческих кругов Москвы. — А за позднее возвращение не беспокойтесь. Никто вас не тронет. Весь город знает, что вы у меня живете.
— Спасибо, Василий Петрович! — И Лена затормошила Андрея: — Слышал, что Василий Петрович сказал? Собирайся, собирайся, ленивец! Нет, правда же, ты самый настоящий ленивец, как в «Мире
