– Это для того, чтобы ты хоть немного отвлекся от предстоящего, – объяснил он. – И не потерял окончательной связи с этой вселенной.
Ободряюще кивнул, подхватил мою одежку, дафлы удалой четверки. И удалился, туго захлопнув за собой дверь.
Волки подошли ко мне – чёрные свитера, чёрные брюки. Молча стали рядом: Иоганн в головах, Гарри и Амадей по бокам, Беттина в ногах. Нет, никаких клыков и никаких погрызов. Только поцелуи: в основание шеи, во впадины с обратной стороны локтя и в пах. Но прежде чем меня конкретно приплюснуло к дереву и приковало покрепче всяких цепей, я успел увидеть, как из каждого рта выступает широкое жало или хоботок наподобие пчелиного.
Сразу стало горячо и немного щекотно. Потом чуть отпустило, и начались видения…
Исток реки, что пробивается через камни и мох, бурливый ручей среди скал, что принимает в себя и сплетается с десятками других таких же, неторопливая полноводная река, Гольфстрим в мировом океане. Мириады ярко-алых и бледно-золотых рыбок зарождались и играли во мне, стремясь к устью, к слиянию с иными водами, к растворению….
Тут оно меня настигло и раздёрнуло на нитки.
Метафизическая грязь и запредельная боль стоящего на краю.
Меня не стало. Верней, от меня сохранилась лишь кроха, что осознавала своё грядущее небытие и в отчаянии вопила от этого.
А насмешливый голос, знакомый мне по прежним авантюрам, всё наговаривал в несуществующее ухо:
– Человеку не дают воспринять мир как он есть, с первых дней надевая на него шоры чужого восприятия, а потом еще и наращивая их. Это необходимо, иначе знакомство со средой обитания обернется шоком. Хотя отчего это? Грудные дети не знают, чего в мире надо бояться. Они попросту и тотально им возмущены.
Культура строится как система отношений, и неважно, правда они или ложь. Совершенно так же обстоят дела со словами. Границы определены, пути проложены. Хаос организуется в порядок.
Совершенно так же человек поступает с собой. Определяет, кем бы он хотел казаться, а не быть, что такое «быть» для его личного «я», а не что такое само это «я».
А что сие убивает саму жизнь…
Это ему без разницы.
Оттого человек до усрачки боится увидеть мир истинный – для него это ужас в самом чистом виде, вызывающий тотальное неприятие. Ужас и мерзость…
– Резонерствовать на пустом месте – нехитрая штука, – отвечал ему мелодичный басок. – А если жучок никак не может без экзоскелета? Слизняк – без ракушки? Человек – без идеалов?
– Коллективных и общественно признанных, – добавил первый собеседник самым стёбным тоном. – Всяк пророк знай свой шесток. Каждый из них послан к своему народу и строит для него келейную утопию – эталоном коей служит он сам. Но ведь любой человек и любая конфессия стремится к универсальности и космичности! А потому сия зараза накрывает и тех, кто воспитан в иной культуре и оттого неспособен понять урок правильно.
Я хотел сказать, чтобы они перестали и не мешали мне мучиться… Но тут же в меня острым кинжалом вошла глобальная истина: то, что стоит за всеми уроками – Великая Пустота – как раз и воспринимается как мучение. И им безусловно является.
В этот миг я понял всё и навсегда. Это как раз и было первородным грехом и первобытной болью – создание двуногой тварью своего ви?дения, отделённого от видения и мыслей природы. Своей сладчайшей лжи, из которой пышно произрастают все другие: непомерная трусость и неизмеримая гордыня. Ложь. Предательство. Убийство. Похоть.
И осознание этой истины пронзило меня навылет.
– Мир генерируется неким Вселенским Компьютером в знаках да-нет, чёрное-белое, – наговаривал мне прямо в мозг очередной колючий глас свыше. Человек упирается в это и не идет далее. Но каждый цвет – это радуга, светлая или тёмная, и скрещение даёт четырнадцать цветов вместо семи. Или даже семь в энной степени. Просекаешь, ничтожный червяк?
От голосов было некуда уйти. Они теснили меня со всех сторон и выдавливали хрупкой скорлупки. Раскаленные стены, сдвигаясь, толкали меня в колодец…
И когда хомо сапиенс во мне сдался и до последней частицы распылил себя в Вечности, дверь в небе распахнулась.
В мандорле из дымного света стояла женщина, и многоцветная двойная радуга одевала ее светло- рыжие волосы покрывалом.
Знамение победы.
– Мария, звезда над пучиной морскою, – произнесло нечто внутри высохшего колодца, и колодец понял, что это и есть его самость и суть. – Подруга утреннего света.
– Долго вам еще колдовать? – сказала она. – Может быть, ему пора возвращаться?
Села рядом с бывшим мной и легко разомкнула кандалы. Кажется, волосы не поддавались, и эта новая Далила отхватила их чем-то вроде бритвы.
– Над ним сейчас твоё право, – сказали ей Волки, – но прежде чем настоять на нём, скажи ему новое имя.
– Павел… Пауль. Пабло. Да, вот так будет хорошо, – кивнула она.
А потом вывела – нет, почти вынесла моё бывшее тело из ритуального помещения. Волки окружали нас как почетный конвой, большая зала была полна Сумеречного Народа, и даже Хельм…
Он набросил на меня что-то яркое и пушистое и перенял из девичьих рук.
Когда я-Пабло примирился со своей новой узостью (по правде говоря, стесняла она гораздо меньше прежней, что была до дыбы и кровопития), мне разъяснили этот случай, а заодно – слегка загадочные слова про пятого участника.
Оказывается, финал посвящения специально делают неожиданным и непредсказуемым. Хитрость заключалась в том, что на вход в Залу Испытаний налагался строжайший запрет. Все знали, что это как раз тот случай, когда запрет положено нарушить. Но поскольку знали и то, что преступивший его смельчак определит собой всю дальнейшую жизнь неофита, что процесс обращения длится невесть сколько и, оборванный грубой силой, вполне может кончиться смертью или увечьем, никто не спешил выступить вперёд.
– Шутим с предопределением, – добавил к этому Гарри.
– И часто такое кончалось плохо? – спросил я-Пабло.
– Да нет. Причем случаи, висящие на волоске, легко распознать заранее.
Девушка – или нет, скорей девчонка лет двадцати, не более, – к тому времени убедилась в моей целости и сохранности и скромно удалилась, потупив глазки. Похоже, это был тот безбашенный подросток, что перед моим якобы последним помывом приставал ко мне с интимными услугами.
Я чувствовал приятную слабость, которая весьма располагала к любовному философствованию, и оттого пытался воссоздать перед внутренним взором ее черты: короткие стриженые волосы осеннего оттенка, чуть выступающие скулы, ровненький носик и карие глаза. Она как-то незаметно вытянулась и стала со мной почти вровень – прямые плечи, крошечные груди, узкие бедра. Волки обиняком трунили друг над другом – сейчас я их понял. Здесь считалось, что если тебя «выводит» мужчина, то всё ладно, а если женщина – твоя андрогинность даёт сильный крен на мужскую сторону. Было бы ради чего…
– Кстати, я всё не удосуживался поинтересоваться: как мы, законченные ангелы, умираем?
– Да вообще-то никак, – вздохнул Амадей.
– Вот попал… Раньше нельзя было просветить?
Тогда Иоганн со своей обычной философской миной пояснил:
– Ничто земное нас не берёт, хотя множество вещей причиняет страдания. Пламя, например. Ты сам видел, как легко твоя плоть тому поддалась, хотя это последствие скорей болезни, чем обращения. Сильный холод – мы, в общем, теплокровные и можем заснуть до полусмерти. Но когда ты насытишься здешними играми и сам захочешь уйти, а наверху будут согласны тебя принять – тогда получится. Только не в горе и отчаянии, не посреди возложенных забот и когда твои кровь и плоть успокоятся.
