Таня кивнула и пошла к двери.

– Да! И не тяни со всем этим! Это дело такое, достаточно серьезное.

Таня посмотрела на Зою.

– Конечно, спасибо. — Вышла в коридор и быстро пошла к гардеробу. На улице достала сигарету, подумала: «Ну ее к черту, больше к ней не пойду. Найду другого врача. Как они говорили — незаменимых людей нет? То-то!»

Перед праздниками — самая работа, а так пятница, суббота, воскресенье и понедельник — дни пустые, у Шуры выходные, на рынке делать нечего, только ноги бить. А ноги у нее и так — никуда. Больные ноги. Целый день на них, кормильцах. К вечеру как култышки и опухают. Она их на ночь шарфами старыми заматывает.

Выцепила она эту троицу сразу — за эти годы стала психологом, будь здоров! Глаз — алмаз. Выхватывала из толпы сразу и почти никогда не ошибалась. Итак, их было три. Одна полноватая, в длинной и дорогой норковой шубе и черных лаковых сапогах — сразу видно, что дамочка серьезная. Вторая — худая, как подросток, в короткой светлой куртке из стриженой норки, белые волосы, распущенные по плечам, крупные темные очки, узкие джинсы. Если не приглядываться — молодуха. Ан нет, ровесница первой, хотя выглядит, конечно, роскошно — модная и тощая. Третья одета скромно — стеганая куртка, ботинки на шнуровке. На иностранку похожа. Вроде бы и скромная, но, понятно, все — недешевое, фирменное. Такая хоть в болоньевых куртках и резиновых сапогах появится, все равно сразу видно — богачка. У Шуры на это дело нюх, как у собаки.

Суетятся дамочки, спорят, трутся у прилавков с мясом и овощами. Берут много, не торгуясь. И все — самое лучшее. К фруктам подошли. Мама дорогая! Черешню покупают, абрикосы. Дыню завешивают. И это — под Новый год! Тридцатого декабря!

Шура за ними семенит, своего часа выжидает. Одним глазом на них, другим на Петрушу, это у нее на автомате. Петруша у входа, с торбочкой на коленях. Дремлет, миленький.

Шура вздохнула и подошла поближе к троице. Они уже почти закупились. Сверились по списку, посмешили друг друга — громко рассмеялись, подхватили сумки. Больше всех — белобрысая, самая жилистая. Спохватились, что про рыбу забыли. Стали пробовать. Самая опытная — та, что потолще, видно, что от отсутствия аппетита не страдает. Пробует, головой качает. Недовольна. Потом успокоилась, понравилось, видно. Взяли килограмм севрюги и килограмм семги. Еще и угря завешивают! Мама дорогая! Полкило икры берут! Черной! А стоит она… А уж под Новый год! Правильные дамочки. Грамотные. Знают, у кого покупать. Надо бы и Петруше взять севрюжки. Он ее тоже уважает.

Шура подошла ближе и, опустив глаза, завела свою шарманку. Тихо так, ненавязчиво. Здесь главное не переборщить. Гнев не вызвать, раздражение. Первой обернулась белобрысая. Посмотрела сквозь Шуру и открыла кошелек. Подумала минуту и дала полтинник. Не ошиблась Шура. Молодец. Дело свое туго знает. Хотела было отойти — тут полноватая в кошелек полезла. Еще полтинник подкинула. Шура глаз не поднимает, кланяется. Здоровья желает, благополучия. С Новым годом поздравляет. Отходит потихоньку.

– Иди с Богом, бабушка! — говорит белобрысая.

«Бабушка! — улыбается про себя Шура. — Да я немногим старше тебя! Девушка нашлась. По глазам все видно. Сколько лет человеку, сколько он горя помыкал! «Бабушка»!» Шура не обиделась ни капли. Все про себя знала. Шапка эта вязаная, до бровей натянутая, и пальто с облезшим каракулем — имидж, как говорила покойная Люсечка. Царствие ей небесное!

Белобрысая за рыбу расплачивается. Шура слышит, как торговка ей говорит:

– Совсем обнаглела, — и на Шуру кивает: — Ходит тут, целый день топчется. Деньжищ — полные карманы. На пару работают. Вон ее сынок придурочный, инвалид. В коляске у входа сидит. — Она подбородком кивнула на Петрушу. — Так что двойной доход у них. С виду ободранцы, а к вечеру она и рыбки купит, и помидорок бакинских, и творожку. А тут горбатишься от зари до зари! — Торговка вздохнула и с осуждением покачала головой.

– А ты позавидуй! — сказала та, что в болонье. — Позавидуй ее жизни. Ребенку ее здоровому позавидуй, промыслу ее легкому, деньгам шальным. А мы тебе сейчас все посочувствуем. Пожалеем тебя, бедную! — Она резко развернулась и пошла к выходу. Притихшие подружки подхватили сумки и поспешили за ней.

У выхода та, что в болонье, достала кошелек и положила в Петрушину торбу двадцать евро. Гуськом они вышли на улицу. Шура подошла к Петруше и достала из торбы деньги — от греха подальше, чтобы никто не позарился. И такое бывает. Глянула на улицу — троица укладывала пакеты в багажник. Машина большая, черная. Шура в марках не разбирается, знает только, что называется эта машина «джип».

Шура посмотрела на часы. Петруша проснулся и захныкал. Она подумала: «Ладно, завтра все к столу куплю. Завтра тоже хороший день. Предпраздничный. Торговля будет еще бойчее. И народу будет невпроворот. Так что завтра не отлежишься. Работать надо». Она надела на Петрушу варежки, завязала потуже шарф и с усилием вытолкнула коляску на улицу.

Погода — дрянь, ветер в лицо, под ногами мокрая каша. Ямы, колдобины. Поди провези по этой гадости коляску. Петруша капризничает, замерз, наверно, есть хочет. До дома минут сорок ползти, а то и больше — по такой-то погоде. Но Шура не обижается — ни на погоду, ни на жизнь. Жизнь у нее сейчас сытая, спокойная.

– Вот придем сейчас домой, сынок. Разденемся, отогреемся. Чаю свежего заварим. На ужин у нас картошечка с мяском, огурчики свежие. Тортик еще остался со вчера. Вкусный тортик, «медовик» называется. Сядем за стол, покушаем. Ты ведь любишь, Петруша, вкусненькое? А потом ляжем, сынок, в теплую постельку. Телевизор посмотрим. Яблочко погрызем или мандаринки. А завтра, Петруша, на работу. Уж извини. Завтра хороший день, хоть и тяжелый. А уж потом — красота! Новый год! Вкуснятины наберем: рыбки, икорки. Пирожных накупим — целую коробку. И — отдыхать. И у нас праздники будут. Передохнем, сынок. Дней пять передохнем. Все равно работы не будет. Все будут есть да спать и у телевизоров сидеть. А что, мы с тобой, сынок, хуже людей? Что нам, праздники не положены? — Шура рассмеялась, поправила на Петруше шапку и прибавила шагу. Скорее домой. Скорее! В теплую квартиру, уютную и любимую! Где никто им не мешает. Где они — только вдвоем. Где они так счастливы! И у них такая распрекрасная жизнь!

И никто, никто не сможет теперь нарушить ее. Хватит!

Накупили, конечно, столько, что поместилось с трудом. И это — в багажник огромного Лялькиного джипа. Верка орала, что они сумасшедшие. Как из голодного края! А денег сколько! Мама дорогая!

Лялька отвечала Верке, что та — жлобная немчура. А потом — сколько народу! Одних друзей Тимофея, Лялькиного мужа, набежит человек двадцать. Таня с семьей: Андрей, Кирюшка с невестой Таткой — чудная девка, между прочим. Все ее обожают. А Таня с ней — как курица с яйцом. Дочкой называет. Еще Женька с двойняшками, Танина мама, Лялькин отец — прилетел, родимый! Лялька уже и не надеялась.

– Так, что, Верунь, все сметут. Не боись! А потом — дача, воздух. Раньше второго не уберется никто, а то и на третье останутся.

Лялька лихо крутила руль. Верка все никак не могла успокоиться и ворчала. Таня надела очки и проверяла список — не забыли ли чего?

Разгружались час, не меньше, распихивали все по полкам и в холодильник. Потом переоделись в домашнее, разожгли камин, и Лялькин отец — истинный джентльмен — принес им кофе и коньячок. Уселись в кресла и наконец расслабились.

– Готовить ничего не будем, — объявила Лялька. — Только накроем на стол. Тимка заказал у грузинов хинкали и шашлыки.

– Сколько? — спросила Верка.

– Чего — «сколько»? — не поняла Лялька.

– Ну, хинкали там, шашлыков? Поди, хинкали штук двести, наверное, ну и мясца — килограммов десять. Не ошиблась? — ехидно спросила она.

Лялька кивнула головой.