рождения — серьги с бриллиантами.

Под юбку не лез, не торопился. А может, и не надо ему? Тогда — совсем хорошо. Своего «опекуна» Светик тоже не забывала. Сколько добра человек для нее сделал! И сколько еще, возможно, сделает… Зачем же его обижать?

А с Гарри — романтика, светская жизнь. Не может же молодая и красивая женщина сидеть в четырех стенах и ждать милостей от природы? Несправедливо как-то, согласитесь!

Гарри смотрел на Светика с нескрываемым обожанием и восторгом.

– Влюбился, — ухмылялась Светик.

Понятно — седина в голову… Только что толку! Хотя, кто знает, кто знает…

Зоин любовник — точнее, любимый человек — приходил к ней три раза в неделю, с ночевкой. Как уж он уладил это с женой, Зою не интересовало. Мама накрывала на стол, ужинали тихо, по-семейному, выпивал пару рюмочек коньяка — уж что-что, а хороший коньяк у врача всегда имеется. Мама тихо проскальзывала в свою комнату и громко включала телевизор. Утром на кухню не выходила, чтобы не смущать «молодых». Они быстро пили кофе и спускались во двор. У подъезда уже стояла служебная машина.

В общем, у Зои теперь была личная жизнь — спокойная, размеренная, устойчивая и даже почти семейная. Она была вполне довольна таким раскладом — рутинная жизнь ее бы сильно утомляла. А так — она сама себе хозяйка. В те дни, когда она была одна, писала докторскую, статьи в научные журналы. Да просто читала книжки или смотрела телевизор. К домашней работе она по-прежнему не имела никакого касательства, все тащила на себе мама.

Короче говоря, Зоя была абсолютно всем довольна. Слова «счастлива» в ее лексиконе не было, да и, признаться, она уже почти и не надеялась, что в ее жизни может все так удачно сложиться!

Ее выдвинули в местные органы самоуправления — прошла. Стала уважаемым человеком, с безупречной репутацией, сложившейся успешной карьерой. Гордость больницы. Кто бы сомневался?

Шура снова была счастлива. В интернате ее любили все без исключения — и заведующая, и врачи, и медсестры, и воспитатели, и даже поварихи. Когда была хоть минута свободного времени, помогала и на кухне. И Петруша рядом — круглые сутки. Она даже оставалась ночевать в интернате. Что дома-то делать? Ей казалось, что и сынок радуется — мама всегда рядом. Теперь она была совершенно уверена, что Петруша ее узнает, ждет ее. Бегала целый день, как всполошенная. Сколько дел! Петруша сыт и обихожен, она сама сыта, о хлебе не думает. Нарядов ей не надо. Праздники справляли дружно, всем коллективом — и Новый год, и Восьмое марта, и Первомай. И все дни рождения. Накрывали в столовой столы, поварихи пекли пироги, резали салаты и запекали мясо, покупали сладкое вино. Собирали деньги на подарки. Шуре на день рождения подарили новые сапоги — теплые, удобные, на натуральном меху. Зарплату свою крошечную она даже умудрялась понемногу откладывать на черный день. Хотя этого «черного дня» уже почти не боялась. Хватит с нее черных дней. Сейчас все будет только хорошо. Что, они с Петрушей этого не заслужили? Мало горя мыкали?

В отпуск Шура не уходила. Какой отпуск? Да и куда?

В общем, теперь у нее была огромная и дружная семья, где ее ценили, любили и уважали, и она чувствовала себя защищенной и неодинокой.

Таня с Андреем очень хотели ребенка. Очень. Но почему-то не получалось, хотя на здоровье они не жаловались. И только спустя восемь лет, когда они уже и не надеялись, Таня поняла — беременна. Господи, чудо какое! Она, конечно, мечтала о дочке — чтобы бантики, косички, платьица, лаковые туфельки и колготки в бабочках. УЗИ показало, что будет девочка! Стали придумывать имя. Спорили до хрипоты, мнения расходились.

Таня смеялась, что назовет дочку Степанидой или Феклой. Назло всем.

Не назвала. Никак. На четвертом месяце ее увезли с кровотечением. Ребенка не спасли.

Через три недели Андрей привез ее домой, до лифта нес на руках — идти самой у нее не было сил. Легла в кровать, отвернулась к стене. Не хотелось ни с кем говорить, ни кого-то видеть. Телефонную трубку не брала. Почти не ела. По стенке доползала до туалета.

Подняли на ноги пол-Москвы. Диагноз поставить не могли — просто человек не хотел жить.

Пролежала в кровати год. Потом начала выходить — за руку с мужем — до ближайшей скамейки. Еле шла на дрожавших ногах. Сил не было совершенно. Все казалось пустым и бессмысленным. Разговаривать могла только с Андреем. Он сидел на краю кровати и держал ее за руку. И текли слезы и у него — он смущенно вытирал их ладонью, и у нее — без остановки. Господи! И откуда столько слез у одного человека! Просто бездонное море.

На врачей уже и не надеялись. Но спасение утопающих, как известно…

Таня взяла себя в руки, открыла медицинские справочники. Все оказалось проще простого и сложнее сложного — депрессия.

Гурьяна выписали из больницы. Верка делала ему перевязки. Чувства вины она почему-то не испытывала, хотя объявила Крутову, что все закончено. Он подчинился.

– Твоя воля. — И добавил: — Зря ты так. — И положил трубку. Больше не позвонил ни разу.

Верка умоляла Вовку «закончить со всем этим». Он смотрел на нее и крутил пальцем у виска. Кричал, что она ничего не понимает. Кто продолжит ратное дело? Выскочить оттуда не получится. Никогда. Так что живи и радуйся. Денег — море. Хочешь, за границу жить отправлю? В Европу или на теплые моря? Хочешь — живи за городом, в лесу. Дом в три этажа. Пять сортиров. Повар и прислуга. Верка мотала головой и умоляла, умоляла…

А потом взорвали Вовкину «бээмвеху», прямо у дома. Его самого в машине не было, погиб водитель — пацан двадцати трех лет. Еще одна могила прибавилась на «аллее славы» на Востряковском. Там, справа и слева, уже лежали Вовкины подельники. Братва. На памятники денег не жалели. На цветы тоже. Целая улица молодых ребят. Целая улица монументов из черного мрамора. Длинная, страшная улица борцов за ратное дело.

Друзей ее мужа.

После взрыва машины Вовка отправил Верку с дочкой в Германию. Снял квартиру в хорошем районе. Обошел все комнаты, бросил на стол пачку денег и сказал:

– Обживайся. Приеду, как только смогу. — И улетел тем же вечером.

Верка уложила Лиечку спать и села на кухне. Свет не включила. Сидела и тихо подвывала, раскачиваясь на стуле.

Господи! Как жить? Объясни! Пожалуйста, объясни! И за что мне все это! За какие такие грехи?

Во сне захныкала дочка. Завтра наступит утро. Надо будет накормить Лиечку завтраком, убрать в квартире, сходить в магазин и сварить обед.

Завтра надо будет жить.

Только как?

– Разберемся, — сказала вслух Верка.

А разве есть другой выход?

Лялька была вполне довольна жизнью. Да, пахала как папа Карло. Да, денег хватало еле-еле — оплатить квартиру и купить какую-нибудь еду. И это — после ее-то сытой жизни!

Но она была счастлива. У нее были сумасшедшая любовь и сумасшедший, запредельный секс! А эта сторона жизни всегда для нее имела немалое значение.

Она спокойно развелась с Этьеном и, совершенно огорошив его семью, не стала ни на что претендовать. А право, между прочим, имела.

Глеб, ее возлюбленный, тщетно пытался продать свои картины. Но сколько в Париже художников! Больше, чем бродячих кошек. Он сидел дома и размышлял о смысле жизни. Вечером, когда Лялька, абсолютно измученная, с почерневшим лицом, приползала домой, он начинал философствовать и делиться впечатлениями о прочитанном за день. Она кое-как съедала бедняцкий ужин и падала в кровать. Он