вместе пили чай и говорили о жизни. Несчастный несчастного поймет всегда. У одной — горе горьше горького, у другой не меньше. Работу свою Шура полюбила. Зимой, конечно, холодновато на морозе, а вот весной и летом!.. Тетя Тоня не жадничала — все деньги делились пополам, по-честному. Больше всего Шура любила красить оградки и сажать цветы. У нее появились любимые могилки, у некоторых она прибиралась даже без всякой оплаты — просто было жалко, что могилки брошенные и неухоженные. Например, у мальчика Вити Кондакова, умершего в шесть лет. На потускневшей фотографии — смешной вихрастый мальчуган с улыбкой во весь щербатый рот. Шура посадила у Витюши желтые настурции и бархатцы.

Или у бабушки Кобзевой. Могилка совсем заброшена. Видно, что много лет никто не ходит. А лицо у бабушки светлое, как у святой.

Или Мариша Орлянская, девятнадцати лет. Памятник хороший, крепкий. Дорогой. А не ходит никто. Потому что рядом с Маришей лежат ее мать и отец, умершие друг за другом в течение года после смерти дочери.

Тетя Тоня Шуру не осуждала и говорила, что ее труды праведные, и водила ее в церковь, где они ставили свечки всем за упокой.

Появились деньги, да такие приличные! Шура покупала сладости и возила огромные пакеты в интернат. Врачам и воспитателям каждую неделю торт, нянечкам шоколадки.

Забирать Петрушу каждую неделю не получалось — в выходные самая работа. Стали выходить с тетей Тоней по очереди — неделю она в субботу и в воскресенье, неделю Шура. Петруша мать узнавал и радовался, когда она его забирала. Она читала ему книжки, включала мультики и ходила с ним гулять в парк. Когда читала, Петруша всегда засыпал, а телевизор смотрел, как ей казалось, с интересом — улыбался и тыкал в экран пальцем. Еще Петруша начал хорошо есть, все время требовал еду, стучал ложкой по столу. Шура нарадоваться не могла. Покупала по бешеным ценам разную вкуснятину, которая в избытке появилась на прилавках — знай только плати. Ей казалось, что Петруша понимает, что вкусно, а что нет. Особенно он любил мороженое и копченую колбасу.

Когда вечером в воскресенье она отвозила его в интернат, у Петруши кривилось лицо, и он пытался что-то лепетать. Жаловался, наверное.

Шура уезжала с тяжелым сердцем. Ходила в церковь и молилась, чтобы Петруше было хорошо, чтобы работа не кончалась. И ставила свечки за здоровье тети Тони — самого близкого и родного человека. После Петруши, разумеется.

У Тани начался роман. Да что там — роман. Начались новая жизнь и абсолютное сумасшествие и помешательство. В общем, то, о чем она и не думала, и не мечтала.

С Андреем она познакомилась на улице. Она пыталась поймать машину, стояла у обочины с поднятой рукой. Остановилась иномарка — Таня растерялась. За рулем симпатичный и молодой водитель. Таня назвала адрес — он улыбнулся и кивнул. Начали болтать о том о сем. А Таня, дурочка, всю дорогу тряслась, что вот сейчас он заломит такую цену! Ведь машина такая шикарная, наверное, и цена — соответствующая.

Доехали. Она вытащила кошелек. Он странно посмотрел на нее и рассмеялся. Спросил, неужели она и вправду подумала, что частный извоз для него — средство для заработка.

Таня совсем растерялась и залилась краской, Андрей попросил у нее телефон. Позвонил тем же вечером и сказал, что стоит на ее улице. Там, где она ловила машину.

Таня заметалась по квартире, начала лихорадочно краситься и приводить в порядок волосы. Через полчаса — копуша — выскочила. Сердце из груди выпрыгивало.

Они долго сидели в машине — почти три часа. Болтали обо всем. Договорились назавтра пойти в кино. Встречались каждый день. Таня боялась отойти от телефона.

Через две недели позвала его на чай. Остался он до утра. Что было? А было одно сплошное и бесконечное счастье, полное единение душ и тел. Она и представить себе не могла, что такое с ней может случиться. Не верила своему счастью. Каждую минуту боялась, что все кончится. Просыпалась утром и думала, что ей все это приснилось. ТАК просто не бывает и не может быть!

Бывает. Оказывается — бывает. И еще бывает, что мужчина женат. Это и был тот самый случай.

Верка думала, что хуже ей уже не будет. Она ошибалась — Вовку ранили. Вернее, в Вовку стреляли.

Ей позвонил Серый и доложил. Она рванула в больницу. Вовка лежал в отдельной палате. Увидев Верку, улыбнулся:

– Всякое в жизни случается, детка.

Верка села на край кровати и, раскачиваясь, как умалишенная, тихо и монотонно повторяла:

– Доигрался, значит. Доигрался. А что дальше? Следующие мы с Лийкой?

– Дура! — выкрикнул он и поморщился от боли. — Езжай домой!

Верка покачала головой. Он взял ее руку. Она руку выдернула. Вскоре он уснул. Верка смотрела на его лицо, искривленное гримасой боли, и думала, что она его почти ненавидит. Во что он превратил ее жизнь? Да нет, она сама виновата. В чем? Что любила его без памяти? Что была верна? Что не бросила в трудную минуту?

И — самое смешное — что не бросит и сейчас…

Она вышла из палаты и постучала в кабинет заведующего отделением.

За столом сидел крупный, очень широкий в плечах мужчина лет сорока пяти. Перед ним стоял стакан с чаем, на тарелке лежали два бутерброда с сыром. Он поднял глаза на Верку, снял очки и устало сказал:

– Присаживайтесь!

Верка присела на край дивана.

Он не спросил, чья она родственница, — понял. Объяснил, что ранение не тяжелое, кость задета слегка, и максимум что может быть, — Вовка похромает полгода.

– Короче, жить будет, — заключил врач.

Верка молчала. Потом спросила:

– Можно ли остаться на ночь?

– Вам, — он опять с сарказмом усмехнулся, — можно все. Раскладушки у меня нет, а вот диван в своем кабинете предложить могу. Все, так сказать, включено.

– Зачем вы так? — устало сказала Верка. — На мне срываетесь? Деньги берете, вам неловко, а на мне вымещаете.

– А у меня есть выход? — спросил он.

– А у меня, вы думаете, он есть? — Она встала и подошла к двери. Обернулась. — За диван спасибо, но я на стуле, в палате. Уж извините. — Вышла и прикрыла дверь. Оглянулась — на двери табличка: «Крутов Станислав Сергеевич. Заведующий отделением».

Верка зашла в палату и села на стул. Вовка спал. Она закрыла глаза. Думать ни о чем не хотелось. Просто страшно было думать о дальнейшей жизни.

«Уйду, — решила она. — Вот выйдет он из больницы, и сразу уйду. Только бы отпустил, господи!» И еще мелькнула страшная, чудовищная мысль: «Отпустит только тогда, когда его НЕ БУДЕТ. Совсем не будет».

Лялька была вся в делах, вся в проблемах, отоспаться некогда. Собрала картины на первую экспозицию, вернулась в Париж. Занималась галереей с утра до позднего вечера, похудела, осунулась. Пила один кофе. Нервничала страшно. Дали рекламу. Итак — вернисаж, народу — куча, сами удивились. Много русских — эти так, из любопытства, — но полно и французов. Даже мама на открытие приехала. Лялька пила шампанское и общалась с посетителями. Этьен беседовал с прессой. «Скорее бы это закончилось!» — думала Лялька.

Такого успеха не ожидал никто — из тридцати картин продали двенадцать. И это — в первый день! Счастье, счастье!

Лялька еле держалась на ногах. Язык заплетался. Мама ее раздела и уложила в кровать. Лялька уснула, как провалилась. Только успела подумать о том, что она сегодня совершенно, абсолютно по-идиотски