практику в отделении.

Зоя сидела в президиуме на сцене за длинным столом, покрытым синей бархатной скатертью. Рядом — секретарь райкома. Через одного — Ирина Сергеевна Мащенко, бледная, как простыня. Огласили повестку дня и повестку собрания. Зоя видела, как на заднем ряду сидит Миловидов, обнимается с Машкой, и они весело хихикают. «Сейчас будет совсем смешно, — подумала Зоя. — Похихикаете».

Костя был очень увлечен — заплетал Машке косу. Фамилию свою не расслышал. Зато Машка услышала, дернулась и с силой пихнула его в бок. Он с недоумением посмотрел на нее, прислушался. Зоя толкала пламенную речь. Ирина Сергеевна сидела, закрыв лицо руками. Зал затих. Зоя закончила, и все обернулись на Миловидова.

Костя Миловидов смотрел на сцену и, казалось, мало понимал, что происходит вокруг. Все замерли, Машка крепко сжала его руку. По Костиному лбу текла тонкая струйка пота.

– Встаньте, Миловидов! — сказал первый секретарь.

Костя медленно поднялся, машинально смахнул с брюк несуществующую грязь.

Все молчали.

– Что, Миловидов? Нечего сказать? — поинтересовался первый секретарь.

Костя ладонью вытер лоб.

– Я что-то не очень понял, — растерянно произнес он.

Первый секретарь усмехнулся, достал большой клетчатый носовой платок и громко высморкался.

– Не очень, значит! А когда книжонки антисоветские почитывал — все понимал? Когда подонки на твою родину клеветали?

Костя молчал.

– Постой, подумай, — велел первый секретарь и хохотнул: — Хотя времени подумать у тебя сейчас будет предостаточно! — Он повернулся к Ирине Сергеевне: — А с вами, уважаемая, мы поговорим завтра, на партийном собрании. О воспитании молодежи в вашем учреждении и о вашем вкладе в это самое воспитание. — Он внимательно и многозначительно посмотрел на Ирину Сергеевну, та не подняла глаз.

Вдруг Костя пришел в себя:

– Я не понял, какие книжки? Я их и в руках не держал. Откуда у вас такая деза? — Его голос сорвался на петушиный крик.

– Сигнал поступил, — тихо сказал декан.

– А доказательства? — выкрикнула Машка.

– Источник проверенный, доказательств достаточно. Достаточно для исключения из института. И скажите спасибо, — при этих словах он дернулся и глянул на первого секретаря, — что дело не пошло дальше.

Первый секретарь кивнул. Декан воодушевился, и голос его окреп:

– Что ж вам, Миловидов, наше государство плохого сделало? Кормило, учило. Бесплатно, между прочим. А вы… — Он махнул рукой.

До Кости наконец начало что-то доходить. Он посмотрел на Зою, которая, отвернувшись, вертела в руках карандаш. Лицо ее ничего не выражало.

Костя схватил свою сумку и выскочил из актового зала. Машка бросилась за ним.

Декан объявил, что собрание закончено и все свободны. По залу пронесся вздох облегчения, и народ заторопился к выходу.

Машка нашла Миловидова в сквере напротив института. Он сидел на скамейке и смотрел мимо всех, куда-то вдаль. Она плюхнулась рядом и попыталась его обнять, Костя вяло дернулся.

– Мать жалко, — сказал он и заплакал.

Пришли ребята из группы, молча сели рядом. Кто-то протянул Косте зажженную сигарету, кто-то предложил сбегать за водкой. Минут через десять стали передавать открытую бутылку по кругу.

– Все еще хорошо кончилось, Костян! — сказал Ваня Андреев. — Переведешься на следующий год в Первый мед. Ну, потеряешь год. Делов-то.

Костя медленно направился к метро, верная Машка пошла за ним.

Он обернулся и тихо сказал:

– Оставь меня. Пожалуйста. Просьба такая.

Машка остановилась. Он вошел в метро. Машка села на корточки и, закрыв лицо руками, громко, в голос разревелась.

Шура пришла домой в хорошем настроении. Ей казалось, что свою проблему она практически решила. Осталось только собрать вещи в больницу — тапочки, халат, косынку, прихватить анализы, направление. И через несколько дней она свободна и здорова. Тетка вышла в прихожую и помогла ей снять плащ. Шура посмотрела на нее с тихим ужасом.

– Идем, Шуренок, поговорим, — пропела Рая.

Пошли на кухню. Тетка налила Шуре полную, с верхом тарелку щей с большим куском мяса.

– Рубать тебе сейчас нужно за двоих, — умильно улыбаясь, она присела напротив Шуры.

Шура смотрела на нее во все глаза. Тетка всплеснула руками, вскочила и достала из холодильника банку с клюквенным киселем:

– Витамины, Шурок. Надо и тебе, и дитю.

– Какому дитю? — Шура наконец стала приходить в себя. — Ты что, спятила? Решила, что этого ребенка я оставлю? От пьяницы твоего?

– А что? — Тетка сощурила глаза. — Слова не имею? Это и мое дитя, между прочим. Внучонок мой.

Шура засмеялась:

– Твой, значит!

– Мой! — подтвердила тетка. — И губить я тебе кровинку свою не дам. Вырастим. Подымем. Как ты свое дите на убой понесешь? А вдруг потом не родишь больше? Мать вон твоя — второго хотела, а доносить не могла. Выкидывала. А может, если бы родила, папаша бы твой не сбежал. И беды бы не было. А у ней, у Любы, тоже этот резус нехороший был. Как и у тебя. Подумай, девка!

– Ну, ты сказала! — Шура усмехнулась. — Мать отца любила. У них семья была. А твой ублюдок меня насиловал три месяца, пьяный в стельку.

– Ну и что, что выпимши? В деревне все пьют. И что, детей не рожают? Здоровей, чем вы в городе. Валерка, понятно, не подарок. Но ты и на себя посмотри. Тоже не принцесса. Женихов что-то не наблюдается. А так — запишетесь по-людски, свадьбу сыграем. Родишь. Мать еще порадуешь. Ей, может, и лучше станет, как ребеночка увидит. Я еще крепкая. Выдюжим, Шурок! Ребеночек — он ведь радость.

– Да уж, особенно сынок твой радость! — Шура отодвинула тарелку, встала и пошла к себе. Она легла в кровать, отвернулась к стене и закрыла глаза. Мыслей в голове не было. Только вопрос «Что делать?» стучал острой болью в виске. Ее пугали собственные сомнения. Ведь еще пару часов назад она была абсолютно уверена в правильности своего решения. А тут засомневалась. Ей почему-то привиделась большая, белая детская коляска с голубой полосой, пластмассовая ванночка для купания и маленькая коричневая шубка из нежной цигейки. Самого ребеночка она представить почему-то не могла. И еще она подумала про теткины слова о матери — может, и вправду ребеночек обрадует ее и ей станет лучше? Она даже представила слабую улыбку на измученном мамином лице. «И я буду не одна, — подумала Шура. — У меня ведь никого на этом свете нет — ни отца, ни мамы! Ведь ее тоже уже практически нет. То, что есть, это уже не мама. А будет родной и любимый человечек. Не Валеркин, не теткин, а только мой. Который меня всегда поймет и пожалеет».

Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее кто-нибудь пожалел.

Отчима забрали из судебного морга, похоронили. Зал прощания был крохотный и душный, народу собралось совсем немного — Таня, Женька, мама и два друга отчима из далекого детства. На могиле друзья открыли бутылку водки и предложили покойника помянуть. Таня сморщилась и отошла в сторону. Ей были странны и непонятны эти обычаи: распивать, закусывать на могиле, оставлять еду, водку, крошить яйца — после этого могила напоминала помойку.

Потом поехали домой. Помянули. Конечно, помянули. Мама ушла в свою комнату и просила к ней не