Сергеевной обернутую в газету книгу.

– Что это? — испуганно спросила Ирина Сергеевна.

– Зиновьев, — кивнула подбородком Зоя. — «Зияющие высоты». Запрещенная литература. Самиздат.

У Ирины Сергеевны заныло под ложечкой. ТАКИЕ истории она не любила больше всего и — боялась. Сразу поняла, что хлопот здесь будет — не оберешься, особенно с этой Зоей. И стало ей тоскливо так, что похолодели руки, и по спине ручьем полился противный и густой холодный пот.

– Откуда? — коротко спросила она.

– Миловидов, — также коротко ответила Зоя. — Читал на лекции. Сказал, что купил у приятеля. Обещал дать почитать Репиной и Волошину. Они в нетерпении.

Ирина Сергеевна молчала и смотрела в окно.

– Ну они-то тут при чем?

– Пока ни при чем. Только нездоровый интерес. А если потом по институту бы пошло? Массово, так сказать? Вот я и изъяла.

– Просто так тебе отдали? Добровольно? — усмехнулась Ирина Сергеевна.

– Нет, разумеется, — спокойно ответила Зоя. — Кто бы мне отдал добровольно? Сама изъяла.

– Из портфеля, что ли, вытащила? — с удивлением посмотрела на нее Ирина Сергеевна.

– Вытащила, — кивнула Зоя. — А у меня был выбор?

Ирина Сергеевна опять отвернулась к окну. Молчала.

– Но это же — диверсия, — возмутилась реакцией парторга Зоя. — Настоящая идеологическая диверсия. Подрыв, так сказать, нравов. Диссидентская, запрещенная литература. Автор — враг народа и социалистического строя, всего, за что боролись наши деды и отцы.

– Да понятно, — проговорила Ирина Сергеевна, не поворачивая голову от окна. — Все это понятно. Но чего же ты хочешь? Казни хочешь, Зоя? Крови? А ведь четвертый курс. Скоро выпускаетесь. А парня из института выгонят. Все насмарку.

– Вы хотите это умолчать? Прикрыть? — тихо спросила Зоя.

– Нет, не так, — ответила Ирина Сергеевна. — Я хочу спасти его жизнь. Он хороший студент, и из него получится неплохой врач. К тому же, по-моему, он единственный сын у матери. Отца нет. Это будет для нее большое горе. — Ирина Сергеевна замолчала. — А нашу социалистическую родину я, Зоя, не меньше твоего люблю. И отец у меня погиб на фронте. Пламенный коммунист, между прочим. И я в партии двадцать лет. Просто родину надо любить, а людей — жалеть. Ты же будущий врач. Как без милосердия?

– Вы призываете меня пожалеть идеологического врага? — спросила Зоя.

– Нет, — покачала головой Ирина Сергеевна. — Я призываю тебя не ломать чужую жизнь. И кстати, свою — заодно. Ведь ты можешь потом об этом крупно пожалеть!

– Я? — рассмеялась Зоя. — Я — пожалеть? Ну вот тут-то вы глубоко заблуждаетесь. Я пожалею, если не дам всему этому ход. Если промолчу. А ваша позиция как парторга мне как минимум непонятна.

– А как ты докажешь, что книга Миловидова? — спросила с усмешкой Ирина Сергеевна. — Ты же без свидетелей вытащила ее из его сумки. Он ведь непременно откажется.

– Докажу! — выкрикнула Зоя. — Отдайте мне, пожалуйста, книгу!

Ирина Сергеевна покачала головой и убрала книгу в ящик письменного стола.

– Вот так, значит, — произнесла Зоя. — Вот ТАКИМ образом вы спасаете чужую жизнь! — Она встала, гневно посмотрела на Ирину Сергеевну и пошла к двери.

– Одумайся, Зоя! Остановись!

Зоя обернулась.

– Я бы вам посоветовала, Ирина Сергеевна, одуматься! От всей души бы посоветовала!

Ирина Сергеевна с силой пару раз дернула ручку окна, и тяжелая, массивная рама наконец поддалась. Она высунулась в окно и глубоко задышала. Заныло сердце. Ирина Сергеевна вытащила из сумочки валидол и положила его под язык. «Не зря сегодня ночью снился ужасный сон, — подумала она. — Просто сплошные кошмары. Как чувствовала. Эта Зоя никогда ни за что не остановится». О последствиях думать не хотелось, потому что было страшновато. Да что там — страшновато, было просто и определенно страшно.

В начале августа вернулась тетка — сказала, что очень беспокоилась за «своих родных». К сестре подошла спустя три часа. Сокрушалась, что хозяйство совсем развалилось. И пела, какой в деревне рай. Как не хотелось ей «оттудова» уезжать.

Вечером спросила Валерика, как Шура за ним смотрела, как кормила. Попеняла Шуре, что в ванной полно грязного белья, что на «мебелях» пыль и тарелки вымыты плохо.

Шура лежала, не дыша, накрывшись с головой одеялом. В эту ночь Валерик не пришел — испугался матери. Шура начала ходить на работу — скоро первое сентября. Надо отмыть все окна, оттереть плитку в туалетах, поварихам помочь перемыть котлы и посуду, перестирать тяжелые гардины. В общем, дел выше крыши, но она была счастлива и носилась по школе с улыбкой на лице, все хотела успеть, всем помочь, только бы домой вернуться попозже. К вечеру повариха тетя Нина звала Шуру попить чаю. Щедро резала колбасу и сыр, иногда пекла оладьи или жарила картошку на домашнем деревенском сале.

Тетка погнала Валерика в деревню — копать картошку. Он взял отпуск и уехал на три недели. Перед отъездом показал Шуре кулак, она отвернулась.

Теперь она спала всю ночь — крепко, с какими-то светлыми, детскими снами. И просыпалась с улыбкой. Бежала в школу, торопилась.

Как-то повариха, глядя, как Шура радостно уплетает соленые огурцы и с жадностью съела полселедки, сказала:

– А ты часом не беременная, Шурка?

Шура чуть не подавилась, покраснела как рак, и что-то залепетала.

Повариха тяжело вздохнула и, помолчав, сказала:

– Я в этом деле, Шурка, опытная. Троих родила и пять абортов сделала. Ты бы, девка, к врачу сходила, проверилась.

Шура молчала, опустив голову. Господи! Как она могла об этом не думать! Ведь взрослая девка, а ум как у ребенка. Словно забыла, от чего бывают дети. Жила, будто в страшном сне.

– Ну вот, значит, есть грешок-то. Иди, Шура, в поликлинику. А то как бы поздно не было… — продолжала повариха.

– Поздно? — прошептала Шура. — А чего — поздно?

– Ты дуру-то из себя не строй! Как под мужика лечь — сообразила. А тут — «чего»! Того самого. Аборт чтоб не пропустить. Или ты рожать собралась?

Шура встала и медленно вышла из столовой. Села на улице на лавочку. В голове — полная пустота. Только стучит одна фраза: «Что делать?», «Что делать?» Как морзянку выбивает. Голова закружилась и затошнило, Шуре стало нехорошо. На ватных ногах она дошла до дома, хотелось скорее лечь. Она прошла в свою комнату и закрыла дверь. Без стука ворвалась тетка:

– Чего лежишь? Наработалась?

Шура отвернулась к стене.

– Что морду воротишь? Случилось чего?

Шура резко села на кровати.

– Случилось, — сказала она. — Беременная я. От вашего Валерика.

Тетка охнула, зажала рот ладонью и опустилась на стул.

– А не врешь? — тихо спросила она.

Шура молчала.

– Может, с кем путалась, а на Валерку свалить хочешь? — Голос Раи окреп.

Шура в упор посмотрела на нее, потом отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. Тетка тихо вышла из комнаты и осторожно прикрыла за собой дверь.

Шуру знобило. Сильно, как при высокой температуре. Ну почему опять так хочется умереть? Просто закрыть глаза и не проснуться. Чтобы никогда больше не увидеть этот мир. Никогда. Никогда. Потому что в нем — только страдание и боль. А теперь еще и безысходность. И жуткий, удушливый стыд.

И зачем она родилась? Для чего?