— И ты знаешь, что я гомосексуалист…
Он…
Гомосексуалист.
Конечно.
КОНЕЧНО, ОН ГОМОСЕКСУАЛИСТ.
Да и с какой стати мне желать кого-то, кто не является геем? Сначала Пол Парлипиано, теперь Мак. Неужели все привлекательные мужчины на Манхэттене голубые? Сколько еще нужно, чтобы я превратилась в принцессу среди гомиков? Такое может произойти только со мной.
— А это означает, что тебе не имеет смысла стыдиться или чувствовать себя неудобно из-за того, что ты написала.
Он произнес это как-то обыденно. Наверное, чтобы так все и было, хотя и знал, что на самом деле все наоборот. Я почувствовала себя старой клячей, единственная польза от которой заключается в том, что ее можно пристрелить и сдать на мыло.
— Теперь, когда мы разобрались с этим, я бы хотел поговорить с тобой о том, что я прочел. Скажи, почему то, о чем ты пишешь на занятиях, не имеет ничего общего с тем, что я увидел в твоем дневнике?
Я хотела сказать: «Что вы имеете в виду?» Но у меня получилось:
— Чё?
— Мне нужно больше такого материала, — сказал он, возвращая мне дневник. — Он настоящий. Здесь ты — настоящая. Если ты хочешь стать писательницей, ты должна перестать подвергать себя цензуре. Ты должна писать именно так.
Он стал массировать виски, ожидая ответа, состоящего хотя бы из нескольких слогов, которые я никак не могла выдавить из себя.
— Черные Барды, как ты их умело описала, больше озабочены внешними атрибутами писательства, они подвержены тому стереотипу, будто бы писатель должен ненавидеть себя. Но ни у кого из них нет того, что есть у тебя, — писательского духа.
Боже мой. Мисс Хэвиленд номер два.
— Вы прямо как моя учительница английского языка, — сказала я. — Я здесь, потому что не хотела ехать в спортивный летний лагерь или работать в какой-нибудь забегаловке.
Брови Мака удивленно поползли вверх. Тогда я вспомнила, что он прочел правду. И я изменила тактику:
— Кто сказал, что я хочу быть писателем?
Он убрал руки от головы.
— «Мы то, чем мы притворяемся». Курт Воннегут.
— Что вы имеете в виду?
— Ты — уже писательница, — сказал он. — Все, что тебе нужно делать теперь, — это оставаться самой собой.
Гм. Все это время я была уверена в том, что Мак терпеть не мог ни меня, ни мою писанину. Я сказала ему об этом.
— Единственное, чего тебе не хватает, так это жизненного опыта. До сих пор твоя жизнь протекала в некоем замкнутом мирке, наподобие прозрачного шара. Чтобы увидеть, как внугри шара идет снег, его надо потрясти. Ты обязана начать исследовать жизнь за пределами твоего милого пригорода. Ты должна — ради всех нас — пойти в мир и описать то, что ты там увидишь и почувствуешь, рассказать о своей личной точке зрения.
Ну да. Мой пригород вовсе не такой уж и милый, но смысл ясен.
— Я настаиваю, потому что ты лучшая ученица в классе. Здесь тебе осталось провести только две недели, так что не трать времени зря. Не упускай эту возможность, не будь той, какою хотят тебя видеть все остальные. Ты боишься обидеть людей? Говорить им то, чего они не хотят слышать?
— Ага, — энергично закивала я.
— «Если ты не можешь вызвать ни в ком чувства раздражения, то тебе нет смысла быть писателем». Кингсли Эмис.
— Я боюсь смутить саму себя, — призналась я. — Мои мысли мучают меня. Например, то, что я испытываю совершенно непозволительное влечение к своему учителю, который является геем. Та девчонка, которую можно увидеть в моем дневнике, — полная идиотка.
Это окончательно добило Мака.
— «Невежды воспринимают себя слишком серьезно. Выдающиеся люди знают лучше и посмеиваются над собой».
— А это кто сказал?
— Я, — ответил он, сделав достаточную паузу, чтобы свет знания успел поярче озарить мою глупость. — В моем втором романе.
— О, — я вздрогнула. — Да-да.
— Тсс.
Мне стало значительно легче, когда я поняла, что Мак не считает меня лузершей-извращенкой, но его похвала все равно не меняет того факта, что писательницей я быть не хочу. Я уже приняла решение специализироваться на психологии, я постоянно анализирую всех, так пусть мне за это еще и платят.
Я уже подходила к двери, когда Мак окликнул меня:
— Да, и последнее.
— Да?
— Кто такой Тот, Кто Должен Остаться Неизвестным?
— Ммм, — выдавила я в ответ, лишившись дара речи. Снова.
Первое августа
Теперь, когда я НАКОНЕЦ-ТО, НАКОНЕЦ-ТО, НАКОНЕЦ-ТО заполучила назад дневник, я более внимательно, чем обычно, перечитываю его, в надежде обнаружить проблеск гениальности. Лично я ничего подобного не наблюдаю.
Что я знаю точно, так это то, что мой дневник довольно неполно описывает мой опыт пребывания на летней программе. Я здесь уже четыре недели, но еще ни слова не написала об интересных вещах, которые я здесь увидела, и о прикольных людях, с которыми познакомилась. Нет, лучше я буду зацикливаться на Эшли и на Называй-Меня-Шанталь, которые преподали мне очень важный урок: сучки и уродины есть везде. Они есть в школе, в лагере и уж точно будут в колледже. Конечно, к этому можно привыкнуть, но я не смогу. И причина этому, подруга, кроется в том, что я идиотка.
В моем дневнике нет записей о счастливых событиях. Но даже если такие и имеются, они резко обрываются недописанными сценами и фразами, поскольку слишком сентиментальны, а поэтому противны и совершенно чужды мне. Из-за моей неспособности зафиксировать хотя бы какие-нибудь положительные события моей жизни девчонки, с которыми я провела здесь бульшую часть времени остались безымянными. Например, Брук Марс. Я никогда о ней не упоминала, хотя она отличный человек. И сомневаюсь, что я еще что-либо напишу о ней. Думаю, что я не брала на себя труд писать ничего потому, что в глубине души понимаю, что и она, и все остальные «подружки навсегда», с которыми я познакомилась этим летом, выйдут за пределы моей вселенной, как только начнется учебный год.
Да, конечно. Я буду числиться в их списках адресов для рассылки шуток по электронной почте, мы можем созвониться несколько раз. Но ответить на их письма парой слов — это, пожалуй, все усилия, которые я готова вложить в поддержание такой дружбы, которая является всего лишь временным явлением. Я знаю, что для них я всего лишь одна из многих неглупых девчонок, не лучше и не хуже, чем те подружки,
