Я засмеялся. Ей-богу, это было смешно. Эдик Шишкин продолжал:
– Переучил ты его, Игорь. Пересушил. Но он теперь со мной – он покрутится, побегает, обомнется ушами. А главное – через месяц-два его репортажи уже будут в наборе!
Я бы сказал ему кое-что и выставил бы его, но ведь Виталик все равно уйдет с ним. Я проиграл, еще не начав играть. Поэтому я больше помалкивал, цедил кофе и как бы распространял холодок положительной роли, которую они мне навязали.
– Скажи, Виталик, – спросил я, – хочется напечататься?
– Хочется.
– Очень? – Я улыбнулся.
– А чего же ждать, если замуж не берут? – Виталик постарался ответить грубо и даже фыркнул куда-то в пространство. – Писать я умею. Вы же сами не раз говорили, что пишу я неплохо. Если, конечно, не болтали.
– Он не болтает. Он всегда правду говорит. Он честный, – сказал Эдик Шишкин (вступился за меня).
И опять пришлось сдержаться; как ни верти, это были мои выкормыши. И манера разговаривать у них, в сущности, тоже была моя, за тем только вычетом, что они были молоды, а я не очень.
– Мне осточертело. Мне надоело быть дев-ственницей! – баском выкладывал правду-матку Виталик.
Все было как по нотам. Высохший служитель искусства, педант, заставлявший бедного мальчика мусолить Тургенева и Достоевского, проиграл и отступил под напором свежего ветра и самой жизни. И потому можно было теперь меня пожалеть. И вот Эдик Шишкин, не кичась справедливой победой и не давя «старичка» окончательно, подмигнул мне по-доброму. По-дружески. Сочувственно. Потому что, черт возьми, все мы люди.
– Не жалеешь, – он кивнул в сторону Виталика, – не жалеешь, что увожу ученичка?
– Так оно и бывает в жизни, – подыграл ему я.
– Вот за что я тебя, Игорь, люблю. За это и люблю. Значит, все по-дружески?
– По-дружески.
– Не пошлем ли мы в таком случае ученичка за водочкой?
– Не пошлем.
– Игорь. У меня есть деньги. Я серьезно.
– Дочка спит.
– А мы по-тихому?
– Нет.
– Правильно, – тут же согласился Эдик и даже перешел на шепот: – Дочка – это дочка. – И он чутко кивнул в такт словам. – Семья – это семья. Дело святое.
Они ушли.
* * *
Но прежде чем уйти, уже в дверях, Эдик Шишкин захотел мне сказать в заглад что-то приятное. Что сказать – он не знал. Лесть впрямую сейчас не годилась. И он решил, что будет хорошо, если я не слишком расстроюсь, а для этого нужно мне дать понять, что Виталик – это, в конце концов, не бог весть что. Потеря, но не большая. Та потеря, при которой стонать не обязательно.
– А знаете, – Эдик опять перешел на «вы», – как я его совратил? – Он говорил и стоял в дверях.
– Ну?
– Я ему сказал, что после того, как напечатают несколько репортажей, можно будет тиснуть и его шедевры.
– Рассказы?
– Ну да. Впрочем, он еще держался; еле-еле, но он держался, – тогда я ему сказал, что он получит за каждый свой шедевр по полста рубликов.
У Виталика вырвалось негромкое:
– Нет!
Но он не знал Эдика Шишкина – Эдик любил ясность. Не был деликатен, но был прям. И не вилял в трудные минуты.
– Как это «нет»? Нехорошо, брат, лгать Игорю Петровичу…
Эдик выждал полновесную паузу. А потом спросил Виталика в упор:
– Да или нет? Повлияли на тебя деньги или нет?
По лицу Виталика забегали отсветы – он и лгать не хотел, и понимал, что сказать при мне «да» тоже не сахар. Он стал бледен. Я подумал, чего доброго, хлопнется сейчас мальчишка на кафельный пол (мы уже вышли на лестничную клетку и ждали, когда подкатит лифт), – я поддержал его за руку. Виталик заторопился, заговорил:
– Игорь Петрович… это, конечно, правда… так и было… Но это нечаянно.
– Ладно, ладно, – успокаивал я. – Бывает…
– Так получилось. Нечаянно получилось. Я даже не знаю – почему. Мне ведь, в общем, не нужны
