— экспозиция. А всех картин было восемь!

Раздавленный, я уехал домой. Мой друг-режиссер остался в театре спасать то, что еще можно было спасти.

Домашние спросили меня:

— Ну, как?

— Не спрашивайте! Провалился!

Я лег на диван, отвернулся к стенке и стал переживать свой позор.

Через час приехал мой друг-режиссер. Он вошел в комнату и, потирая руки, обратился ко мне голосом, каким на сцене говорят доктора:

— Ну, как мы себя чувствуем?

— Сам виноват. Переиграл. Актеры этого не любят. Надо было просто прочитать текст, а я стал им навязывать свои решения…

— Переиграл? — закричал мой друг-режиссер и повалился рядом со мной на диван в корчах хохота. Когда отсмеялся, сказал: — Сейчас я тебе расскажу, как это было. Ты сел за столик, нацепил очки, смертельно побледнел, и сказал: «„Наследники“. Пьеса в четырех действиях, восьми картинах. Действие первое. Картина первая». И стал читать. Ни разу за три часа ты не оторвал глаз от бумаги. Ни разу не переменил позу. Ни разу не изменил интонации. Реплики и ремарки сливались в одно. Хоть бы улыбнулся раз, хоть бы голос повысил, хоть бы крикнул. Нет! Три с половиной часа все только и слышали: бу-бу-бу, бу-бу-бу… Никто ничего не понял!

До сих пор не знаю, почему так резко разошлось то, что ощущал я, темпераментно играя свою пьесу перед актерами, и то, что ощущали они, глядя на меня и видя смертельно испуганного человека, который однотонно три с половиной часа подряд бубнит про что?то цитрусовое.

Меня занимает другое: как могло случиться, что режиссер и актеры уже не этого, а другого театра спустя некоторое время смогли вместе со мной увлечься тем, что казалось мне и с моих слов показалось им жизненным материалом и драматическим конфликтом? А я? Я гордился тогда похвалой, которую услышал от одного из самых крупных мастеров нашей сцены, ныне уже покойного, что он смолоду всегда радуется, когда в театр приходит журналист, который приносит актерам и режиссеру знание жизни с ее переднего края. Никакого знания жизни я театру не принес, а принес схему и наложил ее на встретившиеся мне человеческие характеры и судьбы.

Другой молодой режиссер — уже не тот, который устраивал читку, а ученик поддержавшего меня мастера — не только увлекся пьесой и решил ее поставить, но довел решение до конца. Он вложил в нашу общую работу бездну энергии и трудолюбия. Мы с ним прочитали горы литературы о селекции вообще и о селекции цитрусовых в частности. Мы могли бы выступать с докладами о превращении Н-ской области в субтропический сад и сказали бы все, что говорилось об этом в тогдашних брошюрах и даже некоторых научных руководствах. Мы поехали с ним туда, где у меня возникла идея написать пьесу. Смотрели, как заставляют расти лимоны в траншеях и в открытом грунте, как неохотно они там растут, и еще больше укрепились в том, что лимоны обязаны это делать. А если есть наука, которая утверждает, что сие невозможно, тем хуже для такой науки!

Мы привозили селекционеров к актерам и возили актеров к селекционерам. Много раз консультировали мы пьесу у разных специалистов. Сам тогдашний заместитель министра сельского хозяйства прочитал один из ее вариантов и нашел в пьесе два недостатка. Ему показалось, что в пьесе маловато юмора (в этом он был прав!) и что кульминационная картина не вполне отвечает реальности. В ней опытные посадки того новатора, коему удалось то, что не удавалось целому научному учреждению, чуть не гибли от засухи.

— Ну, — сказал заместитель министра, — засуха не так страшна лимонам, как заморозки.

Пришлось переписать засуху на заморозки. Я переписал. Неутомимый режиссер получил новое заключение высокой инстанции. В нем говорилось: «Переработанный текст пьесы значительно лучше первого варианта. Конфликт пьесы (некоторая замкнутость станции, первые успехи возделывания траншейной культуры цитрусовых, успехи колхозника-опытника) в основном правильно изображает практику продвижения цитрусовых в новые, более северные районы их возделывания. В пьесе совершенно правильно подчеркивается необходимость более широкой связи науки с практикой… С точки зрения науки и агротехнического изложения пьеса возражений не вызывает».

Получив заключение, что пьеса не содержит агротехнических погрешностей, мы обрадовались. Других препятствий на ее пути не возникало. Пьеса была поставлена и сыграна. Она не принесла мне ни славы, ни позора. И если я возвращаюсь к ней снова, то не для того, чтобы бить себя кулаком в грудь и говорить о том, каким я был увлекающимся и наивным тридцать с лишним лет назад. Горше всего мне сознавать, что, познакомившись с интереснейшими людьми и написав о них статью, в которой было кое?что дельное, я, взявшись за пьесу, втиснул их в предвзятую схему и прошел мимо настоящего конфликта. А он имеет значение не только для области, в которой я с ним столкнулся, если понимать под словом «область» не столько географию, сколько проблематику. Я прошел мимо того конфликта, что, в отличие от моей пьесы, не устарел до сих пор и, вероятно, не устареет спустя многие и многие годы. Эту важную и истинно человеческую тему несли рассуждения моего собеседника, прототипа моего главного героя. Я ввел эту тему, точнее, ее слабый отзвук в один из монологов пьесы. А на самом?то деле подлинный драматизм судьбы и характера моего героя был именно в том, что казалось мне тогда второстепенным. Шивой прототип главного героя объяснял мне: селекционер, имеющий дело с многолетними растениями, живет под вечным опасением, что не успеет довести дело до конца и увидеть результаты начатых опытов. Годам к тридцати у него появляются знания, необходимые для того, чтобы поставить свои опыты. Годам к сорока он может считать их заложенными. Но деревья растут медленно! А результаты, полученные в первом поколении, еще не результаты, и полученные во втором — тоже еще не результаты. А дождется ли он последующих — неизвестно.

Масштаб и глубина его мышления — все шире, накопленных знаний у него — все больше, его замыслы — все интереснее, а времени, чтобы успеть осуществить их, а главное, проверить — все меньше. Особый драматизм этот конфликт приобретает тогда, когда ученого поучают не слишком компетентные люди, как поучал его я в своей статье, и как — еще более напористо и самоуверенно — поучали главного героя пьесы его любимый ученик и его старый друг — заезжий журналист.

Разве замыслы, которые все сложнее, опыт, который все богаче, и жизнь, которая все короче, — не драматическая тема? И разве эта драматическая тема имеет отношение только к селекции?

Да, было в моих блокнотных записях зернышко настоящей человеческой темы. А я бросил его в свою пьесу небрежно, мимоходом. Я отмахнулся от того, что могло бы из этого зернышка произрасти. И пьеса прожила на сцене один сезон, а подлинный человеческий конфликт, заложенный в судьбе и характере ее главного героя, пропал в проходном эпизоде!

Я был молодым журналистом, когда совсем старый, как мне казалось, человек, — а на самом деле он был тогда таких лет, как я сейчас, — рассказал мне о своем постоянном чувстве тревоги: не успею, не успею, не успею! Я записал его слова в блокнот, запомнил, перенес их на сцену. Но не понял глубины, горечи и значительности его признания. Как я понимаю его теперь! И именно потому, что я его теперь понимаю, я считаю, что обязан рассказать о том, как я потратил все свои усилия на то, чтобы изобразить выдуманный, мнимый конфликт, который забыли, как только забыли кампанию по превращению Н-ской области в субтропический сад, и не увидел подлинного, кровоточащего человеческого конфликта, который раскрывался передо мной в словах моего собеседника.

Прошло много лет.

Я снова оказался в тех местах, где собирал материал для очерка и для пьесы. Никто здесь уже и не помнил о том, сколько было пролито чернил, чтобы доказать, что в Н-ской области должны, а раз должны, значит, могут расти эвкалипты и лимоны. Да что чернил! Сколько было пролито пота! Обвалились и заросли траншеи, которые копали по всей области для того, чтобы выращивать в них лимоны. Давно подсчитано, что лимоны и апельсины гораздо дешевле ввозить оттуда, где они растут без таких усилий. Так же, впрочем, как и картошку, которую в те же годы пытались заставить расти в этом солнечном краю. Выяснилось, что в Н-ской области не нужно заставлять расти ни лимоны, ни картошку, а нужно выращивать, как выращивали исстари табак, виноград, яблоки, груши и персики. Да, да, и персики!

Кстати, о персиках… Оказалось, что и мой старший коллега, который когда?то подсказал мне тему для