Альенора. — Но почему ты заговорила о Ричарде сейчас?

— Мне кажется, что теперь самый подходящий момент официально провозгласить его герцогом Аквитанским и графом де Пуатье.

— Здесь первое слово за тобой.

— Думаю, это было бы справедливо и правильно… И хорошо. Юношеская гордость, ты понимаешь…

— Прекрасно. И чтобы довести дело до конца, мы одновременно объявим Джеффри графом Бретани. Что же касается бедняги Иоанна… Ну что ж, он пока еще слишком мал. А когда подрастет, ему достанется Ирландия и мы найдем для него самую богатую во всем христианском мире наследницу. Таким образом, все будут пристроены. Разве когда-нибудь существовала более благополучная семья?

Генрих взял Альенору за руку, и они стояли вместе рядом, муж и жена, отец и мать, думая с гордостью и радостью о своих детях.

Все «орлята» получили титулы, и если кто и остался недоволен, так это Генрих, получивший самую богатую долю.

— Я всего лишь младший король, — жаловался он. — Никто не называет Ричарда младшим герцогом Аквитанским. А я, вероятно, буду младшим королем до тех пор, пока не споткнусь о собственную седую бороду и расшибусь насмерть.

Генрих II решил отпраздновать Рождество 1170 года со всем двором в нормандском городе Байе. Сюда в разгар веселых торжеств пришло известие, что Бекет вернулся в Англию и, шагая босиком в Кентербери сквозь толпы людей, рыдающих от радости, грозился отлучить от церкви всех, кто принимал участие в коронации младшего короля. Угроза сперва развеселила Генриха.

— Если он захочет отлучить всех, кто участвовал, ему придется начать с меня.

Роджер Йоркский, который привез неприятную новость, мрачно заметил:

— Именно это он и собирается сделать.

Лицо Генриха внезапно побагровело, и собравшиеся вокруг испугались, что его хватит удар. Прохрипев несколько бессвязных фраз, он огромным усилием воли вновь овладел собой. Последующие слова Генрих произнес уже более или менее спокойно.

— Нет, нет, на такое он не пойдет! Архиепископ Кентерберийский несомненно чувствует себя глубоко обиженным. Никто не может отрицать, что право совершить обряд коронации принадлежало ему, но он не тот человек, чтобы мстить столь мелочным и злобным способом. Ну, если он отлучит от церкви меня, то на всю страну ляжет церковное проклятие. Нельзя будет крестить детей, хоронить по-христианскому обычаю покойников, венчать молодоженов. Подумайте только о страданиях тысяч ни в чем не повинных людей — тех самых людей, которые так тепло встречали его.

— Уверяю вас, ваше величество, таково его намерение. Визит в Рим лишь усилил его решимость. Он не отступит от задуманного. Вашему величеству нужно уступить в вопросе наказания духовных лиц, нарушивших закон, иначе отлучение грозит вам, а с вами и всей Англии.

Генрих понял, что Роджер Йоркский, которого он считал своим верным сторонником, колеблется. В его речи содержался ясный намек, что он за уступку. Это обстоятельство в сочетании с явной угрозой не просто разозлило Генриха, а привело его буквально в бешенство.

— Парень окончательно свихнулся, — заявил он. — По сути никто, сын мелкого лавочника, поднятый мною до высокого государственного поста, осмеливается грозить мне. И не удивительно! Я сижу в окружении бездельников, которые носят мою королевскую эмблему и кормятся за моим столом, и ни у кого не хватает духу избавить меня от этого помешанного священника. Ему хорошо известно, какие у меня ленивые слуги, иначе он никогда бы не решился публично оскорблять меня.

За обвинениями последовало неловкое молчание, и в это время два молодых человека обменялись значительными взглядами. Реджинальд Фиц-Урс-младший и Вильгельм де Трейси были честолюбивы, жаждали проявить себя и добиться расположения короля.

Нарушая наступившее молчание, Генрих неожиданно громко сказал:

— Неужели мы испортим себе рождественские праздники? Продолжим пирушку!

И веселье возобновилось; сперва немного нерешительно, потом все оживленнее. Никто не заметил, как Фиц-Урс и де Трейси отошли в сторону и к ним присоединились еще двое молодых людей, как, поговорив тихо между собой, все четверо покинули зал.

Вечером, на третий день Рождества, перепуганный монах, зажигавший в большом соборе свечи для вечерней молитвы, вбежал в дверь, ведущую в монастырь, и запер ее за собой на засов. Затем он поспешил в комнату, где Бекет надевал мантию, готовясь к службе.

— В соборе четыре человека в кольчугах, — проговорил монах, задыхаясь. — Я видел их совершенно отчетливо, а потом они исчезли в тени. Они задумали недоброе, ваше преосвященство.

— Одетым в кольчуги, — ответил Бекет спокойно, — позволено присутствовать на вечерней молитве.

— Но они вооружены, ваше преосвященство. Я видел у них мечи.

— Ну и что ж. Молодые рыцари — в кольчугах и при оружии — часто проводят ночи в церкви за молитвой.

— Но они почему-то спрятались, — настаивал монах.

— Возможно, они не хотели напугать вас, — заметил Бекет с мягкой улыбкой.

— Однако они меня встревожили. Обыкновенные люди себя так не ведут. А теперь они затаились в тени, где может укрываться до утра сотня людей. Умоляю ваше преосвященство остаться здесь, где вы в безопасности, и не ходить сегодня в церковь.

— Я должен, как всегда, присутствовать на вечерней молитве, — ответил Бекет. — Что может со мной случиться перед алтарем Господним?

Было его спокойствие нарочитым? Быть может, он, сознавая опасность, решил, что если ему суждено умереть, то лучше встретить неизбежное хладнокровно и спокойно, выполняя свой священный долг. Иди он верил в могущество церкви, которая в те дни давала убежище даже закоренелым преступникам. Правду никто никогда не узнает.

Сопровождаемый перепуганными монахами и священнослужителями — ибо слух о грозящей опасности распространился мгновенно, — Бекет прошел в собор, где свечи образовали небольшой светлый остров среди безбрежного моря мрака. Пройдя на клирос, он запретил запирать за ним, калитку.

— Церковь не подобает превращать в крепость, — заявил он, возможно полагая, что святость этого места не посмеют нарушить даже наемные убийцы.

И четверо молодых рыцарей убили его именно здесь, и Бекет умер в горьком сознании, что умертвить его приказал сам король — бывший друг, превратившийся во врага, — потому что, когда мечи пронзили его тело, он ясно увидел при свете свечей эмблемы, о которых с такой горечью недавно говорил Генрих…

В начале 1177 года Альенора вернулась в Англию после удачной поездки в Европу. Она повидалась с любимым сыном Ричардом, принявшим титулы герцога Аквитанского и графа де Пуату. Когда она уезжала, он деятельно пробовал свои силы в государственных делах. Альенора нередко думала: вот молодой человек, которым гордились бы ее отец, дедушка и все прекрасные, смелые и благородные предки. Ричард — по общему признанию, один из лучших воинов своего времени — не только мастерски владел боевым топором или копьем, но был также прекрасным поэтом и музыкантом. Из всех ее детей в нем наиболее ярко проявились лучшие черты характера аквитанцев; сеньоры и рыцари Аквитании приняли его с большим энтузиазмом, которого они никогда не проявляли к обоим мужьям своей герцогини. «Ричард в Аквитании в безопасности, и Аквитания с Ричардом в надежных руках», — подумала Альенора.

Двигаясь на север, она на некоторое время задержалась в Ле-Мане, где ее старший сын Генрих — не такой любимый, как Ричард, но все же бесконечно дорогой — пытался набить руку в самостоятельном правлении. И тут бросалась в глаза большая разница между обоими сыновьями, которую Альенора, несмотря на привязанность и материнские чувства, не могла не заметить. Старший по годам, Генрих по уровню своего духовного развития отставал от Ричарда. Ему нравилось играть в короля. Вокруг себя он собрал группу веселой молодежи, и главной отличительной чертой этой пародии на королевский двор было легкомыслие. Генрих-младший не имел ни малейшего представления о том, сколько при необходимости Нормандия и Анжу смогут выставить вооруженных людей — отдельно лучников — и сколько лошадей. Ричард, с другой стороны, знал возможности своих владений наизусть, вплоть до деревенского кузнеца. В