волнениям жизни.

Но затем спустился ангел.

Вначале неясный свет мелькал перед глазами, будто проникая сквозь прорези в бумаге. Он исходил из далекой точки, потом его островки стали вспыхивать в глубине сознания. Наконец наступил рассвет, и в то же самое мгновение, а может, и через тысячу лет, темнота отступила, не оставив даже намека на тень, по которой можно было бы отследить ее путь.

— Йорг.

Голос звучал так, словно аккорды брались через октавы, эхо вторило каждому ласковому звуку, обещавшему всепрощение.

— Привет. — Мой голос напоминал треск ломающегося тростника. «Привет»? А что при встрече сказать той, которая спустилась с небес? Два слога, за которыми кроется слабость и сомнение.

Она раскинула руки:

— Иди ко мне.

Я сидел голый, скорчившись на совершенно белом полу, где ни одна тень не посмела бы появиться. Видел свое грязное тело, проступающие вены, кровь из убившей меня раны, она была запекшаяся и черная, как грех.

— Иди.

Я пробовал на нее смотреть. Но она, словно сотканная из множества точек, колебалась. Похоже, четкий силуэт изобретен для смертных, ангелам он не нужен. Одеяние светлое, с тенями в складках. И глаза такие, ну, как у тех, кто заботится о других. И еще крылья. Они тоже имелись, но вовсе не белые и не из перьев, просто очертания, они скорее намекали на возможность полета. Небесная аура окутывала ее. Иногда ее кожа напоминала бегущие облака. Я отвел взгляд в сторону.

Под пристальным взором ее великолепия я, наверное, был всего лишь куском мяса, покрытым спекшейся кровью и грязью.

— Иди ко мне. — Руки раскинуты, руки матери, любовницы, отца, друзей.

Я смотрел в сторону, но она притягивала мой взгляд. Казалось, мне обещано искупление грехов. И всего-то нужно — просто смотреть на нее.

— Нет.

Ее удивление повисло между нами пульсацией света. Свело челюсть, я почувствовал во рту горький привкус злости, жар в гортани. Хоть все это было мне хорошо знакомо.

— Отстранись от боли, Йорг. Пусть кровь Агнца Божьего смоет твои грехи. — В ней не было ни капли фальши. Она стояла передо мной, искренне озабоченная, она хотела помочь. Ангел держал дары в распахнутых руках: сострадание, любовь… жалость.

Но мне и одного подарка было бы слишком много. Знакомая улыбка искривила мои губы. Поднялся, робкий, заторможенный, со склоненной головой.

— У Агнца Божьего не найдется столько крови, чтобы смыть мои грехи. Если уж суждено быть повешенным за ягненка, почему бы не украсть овцу.[11]

— Нет греха столь тяжкого, чтобы не раскаяться, — ответила она. — Нет зла, которому нельзя положить конец.

Она действительно верила в то, что говорила. Ни одно лживое слово не могло сорваться с этих губ. Это было понятно.

Когда я встретился с ней взглядом, меня подхватила волна любви, она была настолько сильной, что едва не унесла меня за собой. Я постарался отрешиться и сразиться с ней. Обозвал себя придурком и криво усмехнулся:

— Некоторые грехи я так и не осознал до конца. — Я шагнул к ней. — Богохульствовал… в церкви. Возжелал соседского быка. Украл, целиком зажарил и прикончил в приступе обжорства, смертельный грех, первый из семи, содеянный, когда едва оторвался от материнской груди.

Страдание, появившееся в ее глазах, причинило боль и мне, но я к этому привык, всю жизнь провел там, где тебя бьют со всех сторон.

Я ходил вокруг ангела, и от моих ступней на полу оставались следы, исчезавшие при следующем шаге.

— Возжелал жену соседа. И поимел ее. Тоже убил. О да, убивал, причем чем дальше, тем больше. Так что некоторое грехи я так и не осознал… Если б я не умер таким молодым, уверен, список был бы намного больше. — Разозлившись, я сжал челюсти. Чуть сильнее — и зубы раскрошатся. — Проживи я хоть на пять минут дольше, ты смогла бы поставить отцеубийство во главу списка.

— Все это можно простить.

— Мне не нужно твое прощение. — Щупальца тьмы расползались по полу.

— Отринь все это от себя, дитя.

В ее словах теплота и усмешка чувствовались настолько сильно, что едва не унесли меня за собой. Ее глаза превратились в окна, через которые я увидел все содеянное как одно целое. Башня, возведенная из прошлых поступков. И все это может быть прощено. Я понимал, что это возможно, ощущал вкус и запах прощения. Если б она не была так уверена в успехе, то могла бы сцапать меня в то же мгновение.

Я сдерживал злость, почерпнутую из моего отравленного колодца. Мои злодеяния не красили меня, но они были моими.

— Я мог бы пойти с тобой, миледи. Мог бы принять твое предложение. Но кем же я тогда стану? Кем буду, если раскаюсь во зле, которое закалило меня?

— Ты будешь счастливым, — ответила она.

— Это буду не я. Так может быть счастлив обновленный Йорг, Йорг без гордости. Не желаю быть ничьей собачонкой. Ни твоей, ни Его.

Ночь возвращалась как туман, расползающийся по топям.

— Гордость — тоже грех, Йорг. Самый смертный из семи. Тебе нужно отказаться от нее. — Наконец-то в ее словах появились отзвуки требовательности. Именно этого мне и не хватало для противостояния.

— Нужно? — Тьма кружилась водоворотом.

Она протянула руки. Тьма разрасталась, а ее свет тускнел.

— Гордость? — вопрошал я, и на губах вновь играла улыбка. — Я и есть гордость! Пусть покорные получат свое наследство, а я лучше проведу вечность в темноте, нежели испытаю божественное блаженство такой ценой.

Я солгал, чтобы сохранить себя.

Теперь от нее исходил лишь тусклый свет, скорее, даже мерцание на фоне бархата черноты.

— Так говорил Люцифер. Гордость свергла его с небес, хотя он сидел по правую руку от Господа. — Ее голос стал едва слышным шепотом. — Поэтому гордость — абсолютное зло, корень всех грехов.

— Гордость — все, что у меня осталось.

Внутри опять темнота, снаружи — тоже.

— Он что, еще не помер? — Женский голос, акцент явно тевтонский, скрипит как старая телега.

— Нет. — Молодая, голос знакомый, тоже тевтонка.

— Негоже так долго помирать, — произнесла та, что старше. — И такой белый. По мне так он мертв.

— Крови потерял слишком много. Не знала, что в мужчинах столько бывает.

Катрин! Ее лицо явилось мне среди темноты. Зеленые глаза, точеные скулы.

— Белый и холодный. — Ее руки лежат на моей кисти. — Но когда подносишь к губам зеркальце, оно запотевает.

— Говорю вам, набросьте подушку ему на лицо, и покончим с этим.

Я представил свои руки на шее старой карги. И стало чуть теплее.

— Очень хочу увидеть, как он умрет, — заявила Катрин. — Особенно после того, что произошло с