содержание местами поменять… то есть рассматривать оболочку как внутреннее содержание, а внутреннее содержание считать оболочкой, то как-то легче понять смысл нашего существования.
Я посмотрел на свои руки. Подумал, как много тогда на них было крови. Въяве ощутил, как она липнет к пальцам, Я думал о своем внутреннем содержании и оболочке. О собственном «я» – сути, заключенной в оболочку, которая тоже – мое «я». Но в голове была только кровь. Кровь и никаких других ощущений.
– А как Саэки-сан? – спросил я.
– Что – как?
– У нее тоже, наверное, есть проблемы, которые надо решать?
– Это лучше у нее спросить, – ответил Осима.
В два часа я приготовил кофе, поставил чашку на поднос и пошел к Саэки-сан. Она сидела за столом в своем кабинете на втором этаже. Дверь была открыта. На столе, как обычно, разложены листы писчей бумаги, авторучка – колпачок на ней был завернут. Руки Саэки-сан лежали на столе, глаза смотрели в пространство. Невидящий взгляд обращен в никуда. Вид у нее был немного усталый. За спиной открытое окно, белые тюлевые занавески колыхались под порывами ветерка, который обычно задувает в начале лета. Все это напоминало красивую аллегорическую картину.
– Спасибо, – сказала она, когда я поставил на стол кофе.
– У вас вид усталый.
Саэки-сан кивнула:
– Да. Из-за этого, наверное, совсем на старуху похожа.
– Ну что вы, Саэки-сан. Вы всегда замечательно выглядите, – сказал я, не кривя душой.
Она рассмеялась:
– Приятно разговаривать с воспитанным молодым человеком.
Я покраснел.
Саэки-сан показала мне на стул. Тот самый, на котором я сидел накануне; он стоял на том же месте. Я сел.
– Я уже привыкла к тому, что устаю. У тебя, верно, таких проблем нет?
– Думаю, нет.
– Конечно, в пятнадцать лет я думала так же, как ты сейчас.
Она взяла чашку с кофе и не спеша сделала глоток.
– Тамура-кун, скажи – что там у нас за окном?
Я посмотрел в окно.
– Деревья, небо, облака. Птицы на ветках сидят.
– Обычная картина, как везде. Да?
– Да.
– А теперь представь, что завтра ничего этого уже не будет. Этот вид сразу приобретет для тебя исключительную ценность. Правда?
– Наверное.
– Тебе такие мысли в голову приходят?
– Приходят.
Саэки-сан удивленно посмотрела на меня:
– Когда же?
– Когда о любви думаю, – сказал я.
Саэки-сан едва заметно улыбнулась, и какое-то время улыбка не сходила с ее губ. Словно маленькая невысохшая лужица, оставшаяся на земле после того, как ее летним утром поливали.
– Ты влюбился, – проговорила она.
– Да.
– Поэтому ты день за днем находишь в ней, в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное?
– Да. Такое, чего я вдруг могу лишиться.
Саэки-сан задержала на мне взгляд. Она больше не улыбалась.
– Вот представь: сидит птичка на веточке. Ветка сильно раскачивается на ветру. А вместе с ней ходит ходуном все, что попадает в поле зрения птички. Правильно?
Я кивнул.
– И что, по-твоему, делает птичка, чтобы стабилизировать визуальную информацию, которую она получает?
Я покачал головой:
– Не знаю.
– Ей приходится головой водить – вверх-вниз, вверх-вниз. Приноравливаясь к колебаниям ветки. Понаблюдай как-нибудь за птицами, когда ветер сильный будет. Я часто из окна на них смотрю. Страшно утомительное дело, тебе не кажется? Жить так – все время тряся головой в такт качающейся ветке, на которой сидишь.
– Кажется.
– Но птицы привыкают. Для них это совершенно естественно. Они делают это бессознательно, поэтому и устают не так, как мы себе представляем. Но мы-то люди и, бывает, устаем.
– Значит, вы на веточке сидите, Саэки-сан?
– В каком-то смысле, – сказала она. – И ветер временами дует очень сильно.
Саэки-сан поставила чашку на блюдце и сняла с авторучки колпачок. Пора было уходить. Я поднялся со стула.
– Саэки-сан, я очень хочу спросить у вас одну вещь, – набравшись смелости, сказал я.
– Что-нибудь личное?
– Личное. Может, невежливо с моей стороны…
– Но вопрос-то важный?
– Да. Для меня – очень.
Она положила авторучку на стол. В ее глазах мелькнуло безразличие.
– Ну хорошо. Спрашивай.
– У вас есть дети, Саэки-сан?
Набрав в легкие воздуха, она молчала. Лицо сделалось бесстрастным, всякое выражение медленно сошло с него, а потом вернулось – будто праздничное шествие, которое, пройдя по улице, через некоторое время снова оказывается на том же месте.
– Почему тебя это интересует?
– У меня есть личная причина. Я не просто так спрашиваю.
Саэки-сан взяла толстый «монблан», проверила, сколько в нем чернил. Подержала увесистую авторучку и, опять положив ее на стол, подняла глаза на меня:
– Тамура-кун, может, это и неприлично, но я не могу сказать тебе ни «да», ни «нет». По крайней мере, сейчас. Я устала, да и ветер сильный.
Я кивнул:
– Извините. Я не должен был об этом спрашивать.
– Ладно. Ничего страшного, – мягко вымолвила она. – Спасибо за кофе. У тебя очень вкусно получается.
Я вышел из кабинета и спустился вниз. Сел на кровать в своей комнате, открыл книгу, но в голову ничего не шло. Глаза вхолостую скользили по строчкам, как будто передо мной были не буквы, а набор случайных цифр. Отложив книгу, я подошел к окну, выглянул в сад и увидел на деревьях птиц. Но погода стояла тихая – ни ветерка. Мне все труднее становилось понять, кого же я все-таки люблю: пятнадцатилетнюю девочку или нынешнюю Саэки-сан, которой уже перевалило за пятьдесят. Граница, которая должна была их разделять, делалась зыбкой, истончалась, теряла очертания. Это выбивало меня из колеи, голова шла кругом. Закрыв глаза, я пытался нащупать внутренний стержень, разобраться в себе.
Да. Саэки-сан права. День за днем я нахожу в ее лице, во всем ее образе что-то особенное, драгоценное.
