Ваня Житный почуял, что происходит неладное: лицо князя исказилось, а историк ничего не замечал, вываливая на царя исторические сведения… Властелин сербов до того, видать, опешил от дерзких речей, что никак слов не мог найти. Наконец нашлись слова: связать, де, клеветников-предателей, а после того, как победим, тогда уж станем с ними разбираться!

Ваня с Шишком не сопротивлялись, когда их вязали, а Боян Югович прямо из себя выходил, извивался, чуть из веревок не выскочил и кричал, кричал: дескать, нет, нет, нет, великий князь, ты меня послушай! Ты, мол, не понимаешь: остановить надо Вука Бранковича во что бы то ни стало! Коня ни в коем случае не менять, а иначе, де, падет Сербское царство, турки нас завоюют, полтысячелетия будем маяться под османским игом! А потом американцы… — конечно, Америку пока что не открыли, но скоро ведь откроют! — станут нас бомбить!

Но тут засунули Юговичу кляп в рот, и больше историк ни слова не мог вымолвить, как ни старался.

Ускакал князь Лазар, войники его за ним, битва куда-то в сторону сдвинулась, и калики, связанные, одни остались: никто их не охранял, знать, каждый человек в сербском войске был наперечет. Ваня стал говорить Шишку: дескать, давай рви веревки-то, а после нас с историком развяжешь — вишь, дескать, как мычит Боян Югович, не хуже Росицы…

Но домовик, связанный по рукам и ногам, в облака пялился, мол, отвянь, хозяин, дескать, сто лет вот так в небо не глядел: все недосуг было! Ты, де, погляди только — какая красота в горних! А мы тут все чего-то воюем, все чего-то поделить не можем: эх! Не ценим мы того, что нам даром дадено!

Но тут Ваня вдруг корову увидал и как закричит:

— Смотрите — Росица!

Комолая коровушка выбиралась из ближайших зарослей — но в каком же была она виде: ноги как вроде в черных чулках, и очки где-то посеяла!.. Вслед за коровой Росицей тащилась цыганка Гордана: вся грязная, да к тому же без своей цветастой шали.

Шишок напряг мускулы — лопнули на нем веревки, и постень живо-два освободил спеленатых товарищей.

Гордана, завидев своих, ажно чуть не всплакнула, дескать, наконец-то! Мол, ох, вот это я понимаю, война так война: все лицом к лицу! Да лица-то все какие страшенные! А у нас, дескать, как: натовцы эти в бомбардировщиках своих засядут — и лупят бомбами, ангельских лиц не показывая…

Дескать, турки-то за ними ка-ак ринутся! А Росица от погони в болото метнулась — и едва ведь не завязли там. Кое-как, де, выбрались: корова вызднулась на твердь, а она за хвост коровий ухватилась — и тоже спаслась.

Росица Брегович недовольно взмахнула хвостом с кисточкой на конце, показывая, что на нем нет красной резинки…

— Что делать будем? — спросил, смигнув, Ваня.

Боян Югович настаивал на том, что надо еще раз поговорить с князем Лазаром. Но домовик вздыхал, дескать, боюсь, что результат будет тот же — то есть плачевный. Тут мальчик и спроси:

— Шишок, а как мы обратно попадем, ты вызнал у Драгана?

Домовик стал отводить глаза и зачесал башку под красным беретом.

— Ты что — не спросил его об этом?!

— А сам чего не спрашивал? Все на Шишка надеетесь… Вызнал я… Да… вот незадача: надо было во фляжку воды набрать из двадцатого века, али жидкости какой… Минералку вы всю за ужином выдули, а где бы я воду взял, когда дом навяки окружили… — и домовик потряс пустой флягой, из которой их Драган старым вином поил.

— Значит… мы теперь до конца своих дней тут останемся?! — воскликнул мальчик.

— А я даже рад, — произнес историк.

Ваня вздохнул, думая, что же с бабушкой Василисой Гордеевной станется, когда они с Шишком домой не воротятся… А домовик говорил: ничего, дескать, и тут жить можно, мол, после битвы к себе будем пробираться — на русскую землю!

И тут Ваня увидал Березая: лешак шел со стороны сечи, в руках держал павшее дерево, толщиной так в три обхвата. Увидал их — расплылся в улыбке, которую лиственные усы занавесили, и уткнул лесину одним концом в землю. А на закорках у него… никого не было!

— Где Яна?! — заорал мальчик.

Березай ответил, как положено вокзальному диспетчеру:

— Граждане пассажиры, приглашаем вас посетить детскую комнату!

Но Ваню Житного такой ответ не устроил, он подскочил к лешаку и завопил:

— Какая детская комната, Березай, тебя как человека попросили, а ты?! И хватит объявления делать — ты давно не на вокзале! Ты мне за ребенка отвечаешь! Где девочка, я тебя спрашиваю?!

Тогда лешачонок указал на огромный кряковистый дуб, стоявший посреди Косова поля. Шишок тут же вытащил из рукава бинокль, поглядел в него и протянул Ване. Мальчик пристроил бинокль к глазам: вначале чуть не в лицо ему полетел турок в феске с занесенным ятаганом, потом косо придвинулся дуб, в корявом стволе которого, высоко над землей, оказалось продолговатое дупло.

— Девочка в дупле? — спросил опешивший Ваня.

А лешак заявил, пожимая плечами:

— В детской комнате большой выбор игрушек и настольных игр! Спасибо!

Шишок сказал: ничего, дескать, там, может, сейчас самое безопасное место на всем Косовом поле, в дупле-то! Главное, чтоб не высовывалась. А Березай головой замотал: высовываться из окон идущего поезда, прыгать с платформы вниз и толкать товарищей на железнодорожные пути — запрещено!

Мальчик с домовиком переглянулись, но ничего не сказали.

Вдруг прямо из белого облака пал на Ванины плечи соловей, а после на второе плечо жаворлёночек опустился. Мальчик вскрикнул:

— А… а где Златыгорка? И… Милош Обилич?

Историк, опередив птичек, ответил на вопрос: мол, это каждому сербскому первокласснику известно — погиб ведь Милош Обилич-то! Хоть и султану Мурату не удалось спастись… А вот про Златыгорку ни в песнях, ни в хрониках ничего, де, не говорится… Поэтому, что с ней, не знаю…

Жаворонок, покосившись на Юговича, стал выщелкивать: дескать, в плен ведь попала наша хозяюшка! Ой, сколько они с воеводой Милошем турок положили, уходя от погони: страсть! Никак не меньше десяти тысяч!

— Бери больше! — противоречит соловей. — Двенадцать тыщ басурман полегло, как минимум!

И принялись пернатые вестники докладывать мальчику по очереди в левое да правое ухо…

Когда сошло птичье облако с небес и опустилось прямиком перед белым султановым шатром, Милош Обилич, как ветер ворвался внутрь, раскидал янычариков и вонзил свой вострый нож в сердце султана. Ох, что тут началось! Окружили сербского воеводу янычары, в точности как бешеные псы снежного барса на Шар-горе, повисли на нем — загнали в угол, не дают уйти к белой вершине. Но тут Златыгорушка пришла на помощь воеводе — и вдвоем-то как почали они бить басурман, дак только держись ведь! Расчистили просеку в кривом лесу янычарских мечей и выбрались из шатра на волю…

Ох, тут бы и взлететь виле самогорской прекуморской вместе с воеводой к белому облаку, да ведь злой рой ядовитых стрел настигнет беглецов… Дрозды не смогли укрыть двух лазутчиков, мечутся пташки вкруг бранников, как осенние листья на ветру да вострые ятаганы и сам воздух рассекают ведь, а не то что малых птах — посекли янычары всех косовских дроздов в мелкое крошево… Да и Милошу Обиличу отсекли правую ногу по самое колено… Опирается воевода на длинномерное копье, а кровь-то ручьем хлещет и по новому руслу прямиком течет в студеную Ситницу…

И тут разделили янычарские псы двух лазутчиков: загнали вилу в красную от крови речку, где плывут по теченью шапки, отсеченные чьи-то ноги, отсеченные чьи-то руки… Понамокли самовильские крылышки в кровавых водах — не взлететь уж Златыгорке к белому облаку. И полонили тут басурмане хозяюшку, связали, скрутили пеньковыми канатами, схватили за желтую косу, и, как волокушу, поволокли в белый шатер. А сами-то похваляются, дескать, отдадим вилу в гарем Якубу, старшему сыну убитого султана, а то младшему — Баязиту, а нет — так себе возьмем, до смерти понатешимся хорошим белым телом, да еще ведь со крылышками… А одноногий воевода Милош вспомнил, знать, как летел на самовиле над полем брани под