оказался на Огненном острове с маньяком Блиновым в одной камере! Зачем вообще мне было его убивать?
Поросячьи глазки стрельнули в него сочувственным взглядом. Это была пусть маленькая, но победа.
— Подпишите.
Воронов подвинул ему протокол допроса, Мигунов подписал. Следователь нажал кнопку. Дверь открылась, вошел охранник.
— Можете идти.
Когда заключенного увели, Воронов собрал бумаги в свой синий планшет, уложил его в потрепанную дорожную сумку — портфелей, саквояжей и прочих «дипломатов» он не признавал. И только после этого с наслаждением высморкался. Простыл он, видимо, по дороге в колонию — в машине продуло. Больше негде. А чего, спрашивается, было туда ехать? Убийство! Убийство!! Ну, убийство. Только надо оценивать все обстоятельства, в совокупности. Таких дурацких дел ему еще расследовать не приходилось. Дадут этому Мигунову десять лет — и что? Добавят их к «пожизненке»? Тем более что, скорей всего, здесь действительно самооборона. Все-таки полковник ракетных войск и маньяк-убийца… Ясно, кто первый начал! Хотя…
Сам Мигунов, виновник этой бессмысленной суеты, чувствует себя прекрасно и, похоже, вполне доволен жизнью. У него сейчас отпуск, каникулы, настоящие Карибы. Убил маньяка и нежится в свое удовольствие в обычных условиях содержания… Это тебе не особый режим!
Может, для этого и убил?!
Да нет, вряд ли… Неподготовленный человек не способен совершить убийство, чтобы улучшить условия содержания на пару месяцев…
Воронов надел старую, выношенную куртку, замотал горло шарфом.
Хотя, может, все не так просто. Эмоции — плохой подсказчик, даже в таких делах, где все, казалось бы, яснее ясного. Это Воронов знал хорошо. Он, с его веснушчатым добродушным лицом, тихий, немного неуклюжий — был одним из опытнейших следователей. Под редеющей рыжей шевелюрой прятался цепкий и ясный ум. Слишком ясный… как бы даже прямолинейный. Так считали некоторые его коллеги. Да, Воронов не брал взяток, не взирал на лица и в работе руководствовался принципом
Все это как-то не вязалось с его внешностью тюфяка и порой вызывало у окружающих чувство удивления. А также подозрения в двойственности его натуры, в какой-то вопиющей неискренности. Что, как ни парадоксально, имело под собой основания: Воронов и был тюфяком… но только за пределами круга своих профессиональных обязанностей.
Впрочем, он тоже ошибался, сомневался и переживал. И в последнее время все чаще и чаще. Недавно ему исполнилось тридцать четыре. Вместе с женой они снимали полдома в частном секторе на окраине — ни газа, ни водопровода, туалет на улице. Хотя большинство его коллег давно обзавелись собственным жильем в центре Заозерска, в благоустроенных многоэтажках, а некоторые даже отстроили себе многоуровневые коттеджи. Его дочь ходила в школу и из школы пешком через пустырь, а сам он ездил на работу в переполненном автобусе — в то время как коллеги разъезжали на новеньких «японках», а их дети смотрели мультики на установленных в салоне DVD-плеерах, чтобы скрасить скучную дорогу.
Воронов приходил к мысли, что, пожалуй, стои?т на каком-то важном жизненном распутье. Всю жизнь он шел по «главной» дороге, соблюдал сигналы светофора, не спрямлял и не подрезал. Но попал куда-то не туда. Возможно, он просто немного не доехал до нужной точки, где его ожидает заслуженная награда и решение всех жизненных проблем. Возможно и другое: до точки он все-таки доехал (или дошел). Только это совсем не та точка.
…На выходе из СИЗО, как обычно, дежурила стайка активистов «Неспящих». Две девчонки и парень с дурацким плакатиком, где был изображен будильник и надпись — «Не спи, Россия!».
Увидев Воронова, молодые люди повернулись к нему, парень помахал плакатиком, одна из девчонок как-то неуверенно крикнула:
— Свободу Мигунову!
После чего все трое рассмеялись. Смеялись искренне, от души, потому что — смешно, в самом деле. И глупо. Для них это была игра, а Мигунов — разменная фишка в этой игре. Вполне могла быть другая — им, в принципе, все равно.
Воронов прошел мимо, направляясь к остановке. Он не понимал, кому нужны эти пикеты, акции, весь этот психологический прессинг. Это, конечно, воздействует на руководство СИЗО, они закрывают глаза и на пикеты, и на передачи, лишь бы не обострять ситуацию и не попадать в центр скандала.
А его, Воронова, подобная возня только раздражает. Заставляет думать о Мигунове не как о человеке случайно попавшем в жернова судейской машины, а как о действительно опасном преступнике, за спиной которого стоит мощная и наглая сила. Но что это за сила?
Мигунов явно не был неискоренимым преступником, Воронов это ясно видел. Ему приходилось общаться со многими убийцами и насильниками, людьми психически здоровыми, но абсолютно как бы… тупыми душевно. Страшными людьми. Опустить топор на чью-то голову — не вопрос, единственным препятствием для них здесь служит не закон, не угроза наказания, а одна лишь природная лень. Мигунов, несмотря на свой пожизненный срок, был совсем другим. Вполне возможно, он и в самом деле только защищался…
— Простите, Виталий Дмитриевич.
Он поднял голову. Рядом с ним, шаг в шаг, шла стильно одетая длинноногая девушка из той породы стильных и длинноногих, которых в Заозерске можно увидеть разве что в рекламе по телевизору. То есть, явно столичная штучка.
— Не успела вас застать в изоляторе, Виталий Дмитриевич! — объявила она с радостной улыбкой, словно ей за это полагался, как минимум, орден. — Простите. Я — Женя Курляндская, журналист из «Свободной Европы». Я звонила вам сегодня утром, помните?
— Курляндская, — проговорил Воронов, хмурясь и замедляя шаг. — Да, помню. Насчет Мигунова. Но ведь я вам сказал тогда…
— А я подумала — вдруг вы передумаете! — воскликнула она, и воздух буквально задрожал от исходящего от нее позитива.
— Я не даю никаких комментариев по делу. Всего доброго, — сухо сказал Воронов и пошел дальше.
Женя Курляндская нисколько не смутилась повторным отказом.
— Хорошо. Ладно. Не по делу. Пусть будет не по делу, Виталий Дмитриевич. Отлично! Давайте поговорим о вас!
Она забежала чуть вперед, повернулась к нему, обдав шлейфом каких-то умопомрачительных духов. Судя по виду, ей чуть больше двадцати пяти, у нее неприлично огромный рот и такие же огромные (и неприличные) глаза. При всем при этом она, пожалуй, даже красива. Как ведьма в Вальпургиеву ночь.
— Вы теперь медийная личность, Виталий Дмитриевич! Вы сами этого еще не понимаете, но это так! И уже не отвертитесь! Вы ведете дело Мигунова, за которым следит весь мир, и… Да к черту Мигунова! — засмеялась она, как-то ухитряясь идти спиной вперед на высоких каблуках и при этом ни разу не запнуться. — Вы сами теперь лакомый кусочек! Пятнадцать минут хотя бы, Виталий Дмитриевич! Ну, решайтесь! Детство, школа, университет, работа — ни слова, ни полслова про Мигунова!
— У вас за спиной урна. Сейчас наткнетесь и упадете, — предупредил Воронов.
— Вот и отлично! И наткнусь — если вы не согласитесь! — Женя Курляндская ускорила шаг и даже зачем-то раскинула в стороны руки, продолжая улыбаться во весь рот и испускать волны позитива. — Упаду, сломаю что-нибудь! Ногу! Ребро! Или позвоночник! Будет вам стыдно, Виталий Дмитриевич!
Он ничего не сказал, даже не улыбнулся в ответ. Он знал, что прожженный журналист Женя Курляндская никуда не упадет и даже не испачкает свои стильные узкие штанишки. Впрочем… Нет. Она благополучно разминулась с урной, зато задела рукой проходящего мимо пожилого человека с продуктовыми пакетами, с улыбкой выслушала его краткую нецензурную отповедь и восторженно сообщила Воронову:
— Вот! Теперь я смогу написать о том, как меня обматерили на одной из центральных улиц Заозерска
