нравилось. Андаманы были зелеными: зеленые безобразные пятна на лице исполинского моря. Вечером поднимался ветер, и доктор, взяв такси, ехал в гостиницу на крутом берегу. Там, сидя на веранде, он пил одну рюмку водки за другой, оцепенело смотрел на красные скатерти, а потом снова — вдаль, на море.

К водке он просил соленых орешков, но симпатичный молодой индийский официант каждый день приносил ему сушеные сливы. «Is very good for bowel movement»[116] , — говорил он, качая головой, и ставил на стол пиалу. Это было действительно безотрадно.

— Господи, и как же такое могло случиться? — вслух проговорил доктор и потряс головой, что сделало его еще более пьяным.

Опять кто-то рассмеялся, он обернулся, но никого не увидел.

Со времени скандала на Банда Нейра прошел уже почти год. Столько времени доктор и провел на индийских Андаманских островах. Собственно говоря, иностранцам разрешалось оставаться здесь только пятнадцать дней, но доктор сумел договориться с шефом полиции: каждые две недели ему в паспорт ставили выездной туристический штемпель, потом один рыбак вывозил его в море, за пределы трехмильной зоны, там оба напивались в стельку, а рано утром рыбак опять доставлял его к молу в гавани Порт-Блэра, где доктор получал от начальника полиции теперь уже въездной штемпель. За это он каждый раз дарил чиновнику бутылку Johnny Walker Black Label и две ампулы морфия.

Доктор уже много раз летал в Калькутту, чтобы неподалеку от Саддер-стрит обзавестись новыми ампулами.

В свое время он завел бартерную торговлю с одним сикхом: морфий на героин, который он, в свою очередь, выменивал на оружие у мусульманского торговца сукном. Ничего особенного: пара револьверов, время от времени — старая винтовка и один раз — автомат. Опять же, оружие он добывал вместе с рыбаком, который каждые две недели отвозил его далеко в море, к племенам коренных жителей на самом дальнем острове архипелага, планировавшим какое-то восстание против индийского правительства островной столицы.

Время от времени он разбавлял героин смесью зубной пасты и дешевого мыльного щелока. Совестно ему не было, лишь иногда он мысленно возвращался к вечерам с Порнтхепом, к этим тихим ночам на море Банда[117], тогда он ненавидел себя и то, что он теперь делает здесь, на этом забытом Богом зеленом клочке земли. Когда-то у него была кафедра. Господи, а здесь, на Андаманах, он больше никому не говорил, что он доктор, — из страха, что дурная слава может его настигнуть. Иногда он так сильно все ненавидел, что напивался в одиночку до бессознательного состояния и потом, перед тем как окончательно отключиться, еще впрыскивал себе под колено морфий. И тогда уже ни о чем не мог думать, а только спать.

Доктор однажды уже жил в Индии, в начале шестидесятых, и в ту пору вместе с Алленом Гинсбергом[118] и его другом Питером Орловски[119] таскался по героиновым трущобам Калькутты и Бомбея. Гинсберг был олицетворением смертельной скуки, писал плохие стихи, носил завшивевшую бороду и изо рта у него воняло. Он и Орловски целыми днями рассказывали, насколько все же лучше Танжер[120], насколько покладистее и чище тамошние мальчики, и так далее.

Доктору надоело все это слушать, и в Бенаресе[121] он умышленно потерял обоих из виду Еще раз он увидел их, месяцы спустя, в массажном салоне для мужчин в Мадрасе, но когда они подошли к нему он быстро прикрыл лицо носовым платком и забормотал молитву на хинди. Они с ним не заговорили.

Через несколько месяцев в баре бомбейской гостиницы «Тадж Махал» он встретил Моравиа[122] и Пазолини[123]. Оба как раз ужасно поссорились, и присутствие доктора оказалось для Пазолини желанной возможностью высказать свое мнение о Моравиа постороннему человеку. «Что за сплетник, — все снова и снова повторял Пазолини. — Господи, какой жалкий сплетник!..»

В тот вечер доктор напился до такой степени, что Пазолини пришлось на такси отвезти его в больницу. У него было алкогольное отравление. Больше он никогда ни того, ни другого не видел.

Однажды, несколько лет спустя, он получил от Моравиа почтовую открытку из Акапулько[124], заполненную пошлостями о погоде и о тамошних ловких мальчиках, прыгающих в воду со скал, внизу Моравиа написал: «С самым сердечным приветом, Сплетник», — и доктор долго над этим смеялся. К тому времени Пазолини уже был убит. Эту открытку доктор, к сожалению, забыл в бомбейской библиотеке, между страницами книги по статике и мостостроению.

После этого он несколько лет прожил в Таиланде, сначала в небольшой деревушке неподалеку от Чианг Рая, в Золотом треугольнике[125], а затем, когда его доконали тамошний климат и постоянно повторяющиеся приступы малярии, перебрался в Бангкок. Там, на севере, его кожа приобрела желтоватый оттенок, и белки глаз тоже стали желточно-желтыми. В Бангкоке он решил пройти курс лечения. К тому времени он страдал не только от малярии, но еще и от гепатита, и, как минимум, от одной венерической болезни. Тем не менее, таиландский врач через неделю выписал его из госпиталя.

В Бангкоке он избегал европейцев. Это, как помнилось доктору, было в конце шестидесятых. На приемы в посольствах его не приглашали, даже на сомнительные и печальные приемы таких стран, которые, собственно, никаких приемов устраивать не могли, — вроде Боливии и Ливии. Когда он показывался в барах Патпонга, американские журналисты, которые там сидели, пили и лапали девиц между ног, смеялись над ним, как над дешевой копией Уильяма Берроуза[126]. Его это мало трогало. У него была трубка с опиумом, он был доктором и мог выписывать себе столько рецептов, сколько душе угодно. И он завел себе много маленьких тайских друзей, все они могли жить у него сколько хотели.

Бангкок насквозь пропитался влажным чадом. Все в этом городе, казалось, гнило. Даже бетон со временем приобретал зеленоватый оттенок. Однако доктор с удовольствием там жил. Он любил свою затемненную квартиру на Саладинг-роуд с маленькими мальчиками, которые готовили для него еду, а после полудня, если он еще был трезв, абсолютно голыми ложились на него сверху и ворковали ему на ухо, как голубки.

Иногда случались перебои: доктор неделями не мог достать ни опиума или героина, ни, уж тем более, морфия. Тогда он испытывал ужасные муки, но мальчики ухаживали за ним: отирали у него со лба пот, ежедневно меняли забуревшие от экскрементов простыни и смывали со стен блевотину.

Так все и шло годами — это угасание за задернутыми жалюзи, и доктор не замечал, что становится все более тощим, что его отвисшие ягодицы болтаются, как старые тряпки, и что даже маленькому ребенку под силу сломать ему руку, как ломают тонкую сухую ветку.

Затем — как раз наступил сезон дождей — из университета Банда Нейра пришло приглашение. Они предлагали ему должность, факультет и сам университет не были, правда, ни особенно большими, ни знаменитыми, но они писали, что почли бы за честь, если бы доктор дал согласие. Квартира и стол, само собою, бесплатно. В перспективе ему даже обещали предоставить небольшую голландскую плантаторскую виллу.

Тут не о чем было долго раздумывать. Доктор расторг договор об аренде жилья, отослал мальчиков, дав им несколько тысяч батов, и забронировал авиабилет в Джакарту. Незадолго до приземления он, запершись в туалете, смыл в самолетное брюхо тридцать ампул морфия и двенадцать граммов китайского кокаина. Он твердо решил начать новую жизнь. Ампулы застряли в унитазе, тогда он снял сандалию и подошвой стал продавливать морфий в отверстие. Несколько ампул разбилось, и он порезал руку, но это было не страшно. Он вытер кровь, смахнул пот со лба, пригладил, взглянув в зеркало, поредевшие волосы и снова уселся на свое место.