вошли в обувной магазин, товар там был уценен на 20 %. Снаружи, на Дерибасовской, светило солнце, а мы внутри примеряли, пару за парой, туфли марки «Владис». К нашему изумлению, здесь не оказалось ни единой пары обуви с закругленным носком, даже мужские сандалии заканчивались остроугольно. Наконец, была выбрана телесного цвета модель «Владис-Элегант», за 120 гривен, со скидкой в 20 % это, следовательно, стоило 98 гривен, то есть приблизительно 14 евро. Туфли были тут же надеты.
После того как мы покинули обувной магазин, взгляды прохожих, прежде сострадательно скользившие по округлостям наших комфортных ботинок от Clarks Desert Boots, стали гораздо более почтительными: деловые люди вежливо уступали нам дорогу, кожаная барсетка, висевшая на запястье каждого мужчины, теперь придерживалась рукой чуть крепче, чтобы не сказать — с большей опаской, хмурые молодые люди в полумаскарадных одеяниях, явно подражающие Эминему, демонстрировали свое уважение тем, что внезапно переходили на другую сторону Дерибасовской, ранее чрезмерно навязчивые клошары сразу приутихли и попрятались за уличными рекламными щитами.
Одесса, если рассказать о ней в двух словах, запомнилась неспособностью ее водителей совершить даже простейший маневр с разворотом, бредовыми сверхдлинными лимузинами, вообще автомобильным фанатством, и — своей выхолощенной исторической значимостью. Одессе в ее сегодняшнем виде, как и Америке, исполнилось всего двести лет, там были: бульвар несбывшихся надежд, любители пива, держащие по кружке в каждой руке, были матросы, Потемкин, морские круизы, автомобили, срывающиеся с места так, что шины визжат, заканчивающаяся нелепой пристройкой лестница Эйзенштейна, дети, катающиеся на пони, живые аллигаторы, двойные барсетки для мужчин, подозрительного вида муж ские сорочки, порнографический сайт HOTI PYCS, брачные агентства, одежда, которую и одеждой-то трудно назвать, вездесущие национальные флаги (мы даже видели один, прикрепленный к наружному жалюзи туристического бюро), шофер Леонид, овеянный славой Volkswagen Passat и больше шикарных Porsche Cayenne, чем в центре Штутгарта.
И мы сами тоже прилепились к Украине, оставили на этой земле частичку себя: через тонюсенькие подошвы из искусственной кожи пальцы наших ног, избалованные многолетним ношением хорошей обуви, теперь непосредственно соприкасались с неровной булыжной мостовой и, так сказать, на собственной шкуре испытывали эффект истирания, прежде знакомый нам только по практике измельчения — на терке — грибов не лучшего качества. При ходьбе, как было нами замечено, приходилось еще и совершать очень сложную, зато мгновенно улучшающую здоровье гимнастику для ног: занося ногу, чтобы шагнуть вперед, ты одновременно, подобно приплясывающей марионетке, должен внутри ботинка рвануть кверху сразу все подушечки пальцев — то есть сделать истинно мужской, в украинском понимании, шаг. И еще одно слово — о каблуке этой украинской разновидности мужской обуви: он настолько высок, что пружинящая передняя часть ботинка — носок — не дает высоко подскакивающей при ходьбе задней части надлежащей опоры, в результате вся стопа как бы устремляется в полет по эллиптической траектории — достижение, которое до поездки на Украину я видел только у горнолыжника Йенса Вайссфлога[110] во время его финального выступления на «Турне четырех трамплинов» в Гармиш-Партенкирхене и сразу после турне, в праздничном шоу: в высшей, кульминационной точке такого полета метафорически воплощено падение Икара.
Это низвержение падшего ангела, свет, пребывающий в состоянии свободного падения, свет подброшенной кверху горящей спички или падающей с неба звезды — такое нам довелось пережить только в Одессе, и пережитое завершилось в нашем сознании хасидским изречением, словами великого учителя рабби Менахума Нахума из Чернобыля: Refuat hanefesch u‘re-fuat haguf[111] .
Доктор, яд и Гектор Баррантес
Чарльзу Собхраджу[113]
Декабрь 1971 г.
Порт Блэр, Андаманские острова, Индия
«Боже, как неприятно», — подумал доктор и чуть не произнес это вслух. Он сунул в рот сушеную сливу, подумал о своей жизни, разжевал плод и проглотил кашицу. Она была ужасна на вкус. Он всегда ненавидел сушеные фрукты.
Перед ним расстилалось море. Он сидел на веранде гостиницы, расположенной у самого обрыва, в пятидесяти метрах над берегом. Столы на веранде были застланы красными скатертями, а с моря дул сильный ветер. Доктор был сильно пьян. На сей раз он произнес вслух: «Боже, как неприятно». Потом быстро огляделся по сторонам, но никого не увидел. Терраса была совершенно пуста. Он услышал вдалеке чей-то смех, но это относилось не к нему.
Год назад доктору пришлось оставить кафедру в индонезийском университете Банда Нейры на Молуккских островах. Дело там, осторожно выражаясь, дошло до весьма неприглядных сцен. На факультете утверждали позднее, что причиной случившегося наверняка был героин, и очень быстро нашлись маленькие мальчики, на теле которых обеспокоенные родители обнаружили определенные признаки: синяки и даже ранки в области заднего прохода.
Правда, ранки быстро зажили, так что разбирательство, проведенное позже независимой комиссией, оказалось абсолютно безрезультатным, однако небольшая община островных жителей, не дожидаясь никаких доказательств, приняла решение.
Доктор сидел на веранде отеля и предавался раздумьям. Тогда произошло следующее: его коллега во время дружеского визита к нему домой, оставшись на некоторое время один, потому что доктор вышел для разговора по телефону, быстро осмотрел его книжный шкаф. Найдя книгу Октава Мирбо «Сад пыток»[114], коллега спрятал ее под рубашку, потом спешно попрощался под каким-то предлогом, хотя именно в тот момент доктор нес ему готовый чай.
Дверь захлопнулась, и теперь хозяин дома стоял посреди гостиной с выражением недоумения на лице, высоко подняв бровь и держа в одной руке две чашки горячего чая, а в другой — телефонную трубку, в ушах еще звучала бессмысленная отговорка позвонившего: он де неправильно набрал номер (на острове имелось всего девять телефонных подключений), но доктор совершенно не подозревал, что островной совет уже давно принял решение о его исключении из общины и что украденная книга Мирбо, прочитать которую никто даже не удосужился, должна была стать последним доказательством его вины.
Это — внешняя сторона дела. Что же случилось в действительности? Чем дольше доктор сидел на веранде и размышлял об этом, тем меньше он понимал. Не то чтобы он ничего не мог вспомнить, но мысли у него путались. В голове уже не было ясности. Там царили полный хаос и беспорядок. Его охватило нарастающее чувство мучительной неловкости, конца которому не предвиделось.
Итак, еще раз: на следующий день доктор покинул Индонезию. Ему даже оплатили авиабилет. Никто не пришел в аэропорт, чтобы с ним попрощаться. Ни Бем-Панг, часто навещавший доктора вечерами, чтобы помассировать ему ноги, ни Порнтхеп, который всегда приносил ему свежие цветы, а иногда даже бутылочку пальмовой водки — они, стоя на террасе, вдвоем опустошали ее, без слов вглядываясь в душные сумерки, прежде чем вместе войти в дом. Тогда на летном поле присутствовали лишь несколько солдат в смешных ядовито-зеленых пляжных шлепанцах. На плечах у них висели устаревшие винтовки. Они, скучая, покуривали свои гвоздичные сигареты, как будто лишь между делом хотели удостовериться в том, что доктор действительно сел в машину. Когда затем подали самолет, доктор пошел по летному полю, пахнущему близкими джунглями, сопя от ярости, потому что ему было очень стыдно.
Через Бангкок он прилетел в Калькутту. Там задержался на несколько дней, раздобыл в городской больнице пятьдесят ампул морфия и потом, руководствуясь интуицией, полетел в Порт-Блэр, на индийские Андаманские острова[115].
Там было безотрадно. Богом забытые, уединенные острова напоминали Банда Нейру, и это ему
