Расхаживая по квартире одного из партийных товарищей, он подвел итог, сделал выводы и потер руки.

Щуря глаза, он сказал Надежде Константиновне:

— Дорогая моя! Скажи Зиновьеву, чтобы собрал у меня ответственных товарищей. Я должен дать им план действий.

Вечером того же дня он тихим, спокойным, глухим, ни на мгновение не срывающимся голосом говорил собравшимся:

— Я разработал программу. Она очень простая и совершенно необходимая. Мы должны везде иметь своих агитаторов: в армии, в толпе, в Совете солдатских и рабочих депутатов, в казармах и на фабриках! Они должны разлагать армию, потому что, если этого не сделать, фронтовые полки нас вырежут. Они должны везде кричать, что большевики требуют завершения войны. Только тогда мы переманим на свою сторону солдат и крестьянство. Мы не должны пропустить ни одного распоряжения властей и легальных социалистов, чтобы всегда выдвигать более радикальные требования и тем самым парализовать влияние этих институтов. Пока это все! Кроме того, так же, как до сих пор, мы должны забрасывать города нашими газетами, плакатами и брошюрами; готовить кадры боевиков и вооружаться, срочно вооружаться! Помните, что мы должны быть готовы в любой момент взять ход событий в свои руки!

Как паук плетет свою сеть, растягивая ее между ветвями деревьев, как вихрь, разносящий зародыши болезней, как первые христиане в эпоху Нерона, передающие из уст в уста сладкие, утешающие слова Учителя, так пряли большевики невидимые нити огромного заговора, тайно распространяли новое евангелие, руководимые Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Луначарским, Стекловым и Бухариным; забрасывая все дальше и дальше волнующие и вселяющие надежду и страх лозунги.

Тот, от имени которого это делалось, оставался в тени — таинственный, скрытый от глаз человеческих, маленький человек с монгольскими чертами лица и пронзительным, внимательным, непреклонным взглядом.

Он притаился, как хищный, ожидающий в норе добычу и готовый к нападению паук; окутался, как ужасный Иегова, тучами и мглой, в которых могли родиться и доброе сияние дня, и черные, угрюмые клубы мрака ночного.

Он был непроницаем, непонятен, загадочен и опасен одновременно.

Он спокойно ждал, уверенный в развитии ситуации.

Один за другим уходили буржуазные и интеллигентные, мучимые заботой о судьбе отчизны, но бессильные министры; на их место пришел мелкий, амбициозный адвокатишка Александр Керенский, представлявшийся сторонником циммервальдской формулы, но с повадками Наполеона. Он метался беспомощно, приводя в правительство все новых и новых людей: начиная от миллионера и заканчивая вчерашним социалистом-каторжником; напрасно пытался он удовлетворить растущие день ото дня требования армии и уличной толпы, кумиром которой хотел быть; в этой бешеной погоне за популярностью он собственными руками разлагал армию, отталкивал от себя опытных и мудрых политиков, открывая дорогу ожидающему своей очереди большевизму.

В толпе просыпались хищные инстинкты. Удовлетворить и успокоить их не мог никто.

Керенский бросил на стол последние аргументы: контроль солдатских Советов за приказами командиров и отмена смертного наказания даже для дезертиров и предателей.

Услышав об этом, Ленин потер руки и воскликнул:

— Ха-ха! Этот крикун уже исчерпался! Теперь он в наших руках! Армия вскоре пойдет за нами, потому что это уже не армия, а вооруженная, опасная и невменяемая толпа.

— Керенский радикально отменил смертное наказание… — заметила Надежда Константиновна. — Это может произвести впечатление…

— Ха-ха! — смеялся Ленин. — Это — признак окончательной дезориентации! Как можно в революционное время отказываться от такого оружия, каким является смертное наказание? Это слабость, трусость, отсутствие ума! Мы поднимем это оружие! Тогда, когда наша партия откроет свои козыри!

В Совете солдатских и рабочих депутатов шла непрестанная борьба между социал-демократами, народниками и большевиками, которые не позволяли Совету объединиться с правительством в реализации своих проектов.

В России росли голод и смятение.

Наконец однажды, в начале июля, Ленин вновь созвал своих товарищей и, щурясь, спросил тихо, значительно:

— А не попробовать ли нам начать открытую вооруженную борьбу за власть?

Повисло глубокое, тревожное молчание. Все поняли, что прозвучали слова, решающие судьбу революции, партии и немногочисленного числа заговорщиков

— Начнем! — раздался звучный смелый голос.

Это говорил Сталин, грузин, отважный организатор боевых отрядов.

Остальные запротестовали. Долго спорили и постановили перенести вооруженное выступление. Они понимали, что Совет рабочих депутатов еще мог остановить толпы; на фронте еще оставались верные правительству полки; провинция еще не достаточно пропиталась разлагающими лозунгами большевиков; деревня, загадочная русская деревня, резиденция Бога, бесов, пассивных страданий, диких, стихийных порывов, молчала.

Однако работа агитаторов не прошла даром.

Отчаявшиеся, голодные, ощущающие отсутствие сильной власти толпы стихийно вышли на улицу с оружием в руках. Большевики были вынуждены возглавить их.

Переворот не удался.

Правительство и Совет нашли необходимое количество вооруженных сил, чтобы подавить взрыв. Большевистские вожди были арестованы и брошены в тюрьму.

Однако среди них не было того, чье имя, как пылающее «Mane, Tekel, Fares», неоднократно загоралось на стенах прекрасного кабинета Александра III в Зимнем дворце, где выбрал себе резиденцию «Александр IV», как насмешливо величал Керенского Троцкий.

Ленин и Зиновьев исчезли бесследно.

Напрасно Керенский и руководители Совета солдат и рабочих — Чхеидзе, Церетели, Чернов и Савинков — искали их.

Не помогло также назначение огромной денежной премии за указание места пребывания или поимку «предателей родины».

Никто ничего не знал о вожде пролетариата.

Керенский тем временем торжествовал. Он выступал со все более напыщенными речами, претендовал на статус диктатора России, но, заметив, что невидимый враг почти ежедневно размещает в газетах свои статьи, испугался их ужасающего значения.

Вновь начались бешеные, беспорядочные, никчемные метания.

В один день он планировал военную диктатуру царского генерала Корнилова, назавтра предавал его, объявляя врагом родины и ставя его вне закона.

Он призывал к началу нового наступления на фронте, клялся, что Россия выполнит свои обязательства перед союзниками и продержится до победного конца; одновременно он все глубже бросал в армию зерна деморализации, захваливал солдат, обещая им то, чего исполнить не мог; вилял и обманывал.

Керенский вел переговоры с иностранцами о ситуации на фронте, состоящий из решительных противников войны.

Он грозил с бессовестной дерзостью, что подавит все признаки бунта и безнаказанности, еще не зная того, что защищать его будут только курсанты военных училищ: дети и молодежь, воодушевленные пустыми призывами «шута революции», а также батальон девушек и молодых женщин под командованием Бочкаревой.

Керенский не осознавал ни реальной ситуации, ни своего воображаемого в тишине царского кабинета влияния, ни своих сил.

Об этом точно знал кое-кто другой.

Сейчас он ходил босиком по чердаку сарая, стоящего во дворе дома рабочего Емельянова под