внимание, более частыми были обыски, расспросы, шпионаж, что нарушало покой, необходимый для нормальной работы и глубокого раздумья. Кроме того, слишком близкие отношения приводили к конфликтам и недоразумениям на фоне личной жизни: сплетни, мелкие ссоры и даже суды чести, достаточно частые в кругах нервных людей, уставших от долгой ссылки.

Для серьезных, почти аскетических размышлений Ульянову нужны были тишина и одиночество.

В такие минуты с ружьем на плечах он отправлялся в степь. Садился в тени берез и наслаждался картиной безбрежных лугов и пастбищ, покрытых густой травой, восхитительных, ярких и дурманящих запахами цветов: ночных фиалок, белых, желтых и красных лилий, глотов и множества других с неизвестными ему названиями. Стада скота, овец и табуны лошадей паслись без присмотра. На юге едва заметной, синей полоской маячили далекие горы — подножья Саян.

Редкие, богатые деревни широко раскинулись среди полей пшеницы и березовых рощ. В глубоких оврагах и долинах извивались, устремившись в русло Енисея, ручейки и реки.

Прячась в траве, перемещались стайки степных тетеревов, перепелок и жаворонков. Высоко, будто черное пятно на голубом куполе ясного неба, завис, выискивая добычу и хищно постанывая, будто жаловался, что ему не даны силы все убить и разодрать, беркут.

Тут и там над травой и кустами вздымались столбы и плиты из красного песчаника. Это были дольмены, древние могилы несметных племен, на протяжении веков пересекавших эти плодородные равнины в поисках неведомой цели.

Ульянов знал, что здесь лежал путь на запад великих вождей монголов, оставлявших за собой трупы своих и чужих воинов, усопших на века под красными монолитами.

— Далеким был путь и туманна цель внуков Чингисхана, — думал Владимир, — а все-таки дошли они до польской и венгерской равнин и, если бы не споры и зависть, кто знает: может, увидели бы их стены Рима и Парижа? Они и так зашли далеко, на Шленск, под Будапешт и Вену! Этим же путем захватчиков идут и мои мысли, путем, который уже протоптан могучими несметными ордами…

По правой стороне Енисея растянулись большие деревни богатых казаков, когда-то поселенных здесь царями для охраны южных границ Сибири. Казаки остались здесь навсегда, хотя никто уже и не думал о нападении на могущественную империю, которая, словно огромный паук, расположилась в широкой сети, брошенной на пятую часть планеты.

Среди них, в местах менее плодородных, правительство поселило безземельных крестьян, бездомных нищих, лишенных в России собственного угла. И тут в этом прекрасном крае они — темные, ленивые, завистливые и злые — вели нищую жизнь. Крали у казаков лошадей и скот, косили их луга, вырубали лес, вынимали из сетей рыбу, поджигали дома, а богатых соседей убивали в драках.

За рекой, подальше от прибрежных скал, кочевали татары, охраняя табуны лошадей и стада овец. Отгоняли стаи волков и банды злых людей, безнаказанно совершавших нападения на строгих последователей воинственного пророка из Мекки.

Никогда не прекращающаяся вражда царила между обоими берегами Енисея, зажатого между красными обрывами Кизил-Кая, текущего с ворчанием и плеском, с водоворотами, пенящегося между подводными камнями, стремящегося к океану, где царил белый дух, бушующий в искрящихся ледяных дворцах и говорящий грозным рыком северных вихрей, морозным дыханием смерти.

Здесь рождались и формировались мысли Ульянова, смелые до дерзости, почти до сумасшествия; здесь они дозревали и превращались в горячие и суровые клятвы, как аскетические порывы фанатичного пророка, как угрюмые молитвы сектантов, скрывавшихся в лесных часовнях и берлогах отшельников, смотревших в загробный мир.

Тем временем он, преследуемый ссыльный, думал спокойно, холодно, без воодушевления и мечтаний о простых вещах, выросших из земли и слез ее, родящихся и оплодотворяемых в момент рождения глухой, немой и слепой ненавистью; он перебрасывал над пропастями мосты; минировал грозные крепости, обманывал и сбивал с толку тысячи врагов.

Здесь, слушая плеск быстрого течения Енисея, чувствуя каждое дрожание могучих сил первобытной природы, шепот теней, выступающих из-под красных камней старых могильников, он понял, что среди борцов за судьбы угнетенных, призванных построить новую жизнь, он был единственным, который имел силу, волю и способности вождя.

Так неужели он должен погибнуть за решеткой, на виселице, от пули или в новой далекой ссылке? Это было бы бессмысленным разбрасыванием сил, необходимых для достижения великой цели!

Он пришел к убеждению, что не может остаться в России — рабской, темной, царской, неподвижной, как гниющий, заросший илом, водорослями и камышом пруд.

Ему была необходима свобода, свежий воздух, возможность передвижения, глубокое дыхание и ничем не ограниченные действия.

Он знал, что после его ссылки в Сибирь и арестов воспитываемых им учеников — партия стремительно катилась к упадку. В ней ничего не происходило; с великим трудом поддерживались связи с остальными членами. Мелкая, кропотливая работа над воспитанием сознания приносила убогие плоды. Он чувствовал, что призван заниматься великим делом.

— Я крушу скалы при помощи домашнего молотка, — думал он с огорчением, — в то время, когда мне нужен тяжелый, мощный и сокрушающий молот. Им могла бы стать большая российская ежедневная газета, издаваемая за границей и регулярно распространяемая через невидимые каналы по всей России. Она станет разрушающим и созидающим молотом, а я чувствую в себе силы взять его и нанести безошибочные удары!

С этого момента ссылка тяготила его.

Он перестал есть, спать, ходил молчаливый и беспокойный, отравляемый нетерпением взяться за работу и выполнить намеченный план.

С этим тайным намерением по окончании вынужденной ссылки в Сибири он вернулся в Петербург, оставив жену в Уфе.

Осмотревшись в столице, он тщательно изучил состояние партии и настроения в революционных кругах, советовался с выдающимися вождями социалистического движения и, поняв все, написал жене короткое письмо:

«Все, о чем я думал, глядя на минусинские степи и могучее течение Енисея, свершилось или вскоре свершится. Я уезжаю за границу. Жди письма, после которого приезжай немедленно».

Ульянов уже видел перед собой молот своей мечты, который был похож на молот Тора, кующий острые копья, щиты, доспехи и мечи, разбивающий им горы и головы врагов, бросаемых в мрачную Вальхаллу, из которой нет возвращения на веки веков.

Этот молот крушил и разваливал возвышающиеся скалы противоречий, однако строить, будучи орудием уничтожения, не мог.

«Сначала надо разрушить, уничтожить, стереть с лица земли старое, а затем создавать новое!» — думал Ульянов, стиснув зубы и щуря раскосые глаза.

В маленькой пивной, которых в предместьях Мюнхена были сотни, за столиком у окна, с серьезным, сосредоточенным лицом сидела скромно одетая женщина.

Перед ней стоял бокал пива. Однако был он нетронутым. Она нетерпеливо посматривала на часы. Видимо, кого-то ждала.

Часы над стойкой пробили одиннадцать.

В этот момент двери открылись и в полутемное заведение вошел маленький, плечистый мужчина в сером пальто и помятой, мягкой шляпе. Он внимательно осмотрелся. В это время в пивной, где обычно собирались рабочие, никого не было.

Вошедший гость направил раскосые глаза в сторону одинокой женской фигуры в черном плаще и подошел к столику.

— Бахарев? — буркнул он.