Господи, неужели?! Тогда получается, что Канторович…

Не Канторович, я сама все испортила. Теперь точно все.

Сердце заныло, и я спросила, чтобы заглушить эту ноющую боль:

– Миш, а откуда ты все это знаешь? Откуда инфа?

Он смутился.

– Ну… Все оттуда же… Короче, Борисова, я не могу!

– Говори! У тебя должок передо мной, помнишь?

– Да? А только что я разве не отдал?

– Мало.

– Вот ты жадная какая! Все вы, бабы… Ладно, но если ты меня предашь… Короче, Ирке моей Лия эта ваша и Краснова пишут эти истории. Острецкая с самого начала, как только Ирка уволилась, ей сливала… И про тебя она тоже слила, и про Настю. Я вчера Ирку пытал каленым железом. Оцени, Борисова, мой подвиг!

Я погладила Мишку по плечу – хороший, хороший.

Наконец-то все встало на свои места. Но как же гадко…

– Так журнал продан или нет? – спросила я Мишку, только бы не думать, не думать о том, что…

– Вот это как раз непонятно. Ты завтра позвони Канторовичу и узнай сама. Ален, слушай, а может, и хер с ним, с глянцем? Возвращайся в газету. Я не понимаю, как ты там вообще существуешь, в таком дерьме! С мужиками, честное слово, проще. А у вас… Я бы не смог.

– Я тоже больше не могу.

Мы замолчали. Мне уже не было противно и плакать не хотелось. Было пусто. Вот и я теперь знаю, что это такое, когда пусто.

– Борисова, я хотел спросить… Только сразу не бей. А может, это, наоборот, комплимент тебе, настроение поднимется…

– Ну, спрашивай.

– Что у тебя там было с этим чуваком? Ну, золотые штаны из Голливуда… Правда, так круто, да? Русские уроды не сравнятся?

– Боже мой, Полозов… – я задохнулась. – Какие же вы все одинаковые, мужики! Все одно и то же думаете! И ты… Твоя жена дрянь напечатала, а ты думаешь, что это правда…

Я зарыдала. Не стесняясь, орошая приборную панель горючими слезами. Сейчас прожгу японский чертов пластик! Расплавится он под ядовитыми слезами, с которыми выходили из меня шлаки, накопленные в глянце, ядовитые краски полноцветной печати…

Мишка суетился, доставал платки.

– Ты что, Борисова? Ты же плакать не умеешь, не должна… Да что с тобой? Ален, правда, перестань… Ну-ка, посмотри на меня! Ты чего оплакиваешь? Ничего не решено еще. Да господи, завтра же пойдешь ко мне! Все, в этот бл…дский глянец не вернешься. Скажешь, мужчина запретил. – Я рыдала еще громче, еще горше. – Слушай, ты, может, влюбилась? – Он взял меня за плечи. – Влюбилась? – Я кивнула. – Не в меня? – Я опять захныкала. – Знаю, знаю, не в меня. Если это голливудские штаны, так мы ему знаешь что? Мы ему ракету сейчас направим в жопу, я с Путиным договорюсь. Помнишь анекдот: «Нет, на х…й, больше вашей Америки!» – Я улыбнулась. – Вот, уже лучше. Кто тут нашу девочку обидел, тот трех дней не проживет, так моя Ирка теперь говорит. – Мишка погладил меня по голове. Я опять залилась слезами. – Ну хватит, хватит. Господи, ну кто гад этот?! Кому яйца отрезать? Алена… – Мишка остановился. – Слушай, а ты не в Кантора, часом, влюбилась, а?

Я уткнулась в полозовское прокуренное плечо, оставляя на холстине куртке горючие мокрые следы – тушь, расплавленную слезами.

– В Кантора? О господи, я так и знал!

Мишка отстранился немного, сжал мою голову в ладонях, легонько встряхнул, посмотрел внимательно, отвернулся. Я затихла.

Он завел мотор, выехал на дорогу. Мне стало легче. Мишка сидел сгорбленный, как будто я добавила ему свой груз.

– Это я виноват. На хер я тебя к нему посылал!

– Ты ни при чем… Я сама…

До дома мы доехали за десять минут, пробка стояла из Москвы, ехать в город вечером охотников не было.

– Миш, поднимешься? Чаю попьем.

– Ага. Чаю попьем. У меня еще и воду отключили, а у тебя небось есть, да?

Я кивнула.

– Нет, Борисова, слово за слово, х…ем по столу. Ты знаешь, это добром не кончится. Мы это уже проходили. Ты меня за Лондон простила, счет обнулила?

– Давно.

Мишка выгрузил чемодан, мы обнялись, он толкнул меня под зад, задавая направление движения к подъезду.

– Поспать тебе надо. Завтра иди спокойно на работу, а я буду тебя в курсе держать, сразу позвоню,