– Уехать… Это я только так говорю – в Африку погулять. Я же порабощен этим бизнесом, тысячи людей у нас работают в компаниях – моих, Аркашиных, аффилированных, отрасль целая! Если остановишься, бизнес упадет, понимаешь? Выкинут моментально. У нас так – вход рубль, выход – два. А потом, я уже не смогу быть бедным. Я годами меряю все в деньгах. У меня самооценка в ярдах – а если их нет, и что?
Моих ответов не требовалось. Только уши. А может, и они ему были не нужны. Он же говорил с собой.
– Я подумал сегодня – а не хотел бы я вот так полежать там вместо Аркаши? Вот у кого сомнений нет, вообще не бывает! Ему все нормально. Он очень деньги любит. У него мать в порту учетчицей работала и пять человек детей, понимаешь? У него компенсация еще не достигнута. А меня с этими интеллигентскими ценностями поженили, а потом я их пятнадцать лет топтал. Если бы я матери рассказал, чем на самом деле занимаюсь…
– Ты зря так себя! – я не выдержала. – Ну что ты особенного делаешь, просто бизнес такой. Надо быть жестким.
– Бизнес, да… У меня позиция такая – есть дела, которые мы с Волковым делаем вместе. Есть дела, которые Волков делает без меня и о которых я ничего не хочу знать. Как он решает ряд проблем… Я системный менеджер, цифры, структура, прогнозы, аналитика… Всегда так было, с самого начала. А кто там тогда, в кровавеньких 90-х, висел вниз головой в подмосковном лесу – меня не касается. Понимаешь, да? Но я ведь знаю, не хочу знать, а знаю! И сколько кому Волков заносит, знаю. И руки пожимаю этим людям… Я уже давно скотобаза, тебе ясно?! Закрываю глаза и к корыту, быстрее, быстрее, чтобы другие свиньи не схомячили. Ты понимаешь меня, Алена, понимаешь?!
В его голосе было отчаяние.
Я кивнула. Горло перехватило, но я все-таки выдавила:
– Понимаю…
– Я сегодня, когда там лежал, на коечке этой, знаешь, о многом подумал. Думал давно, но никогда особенно не погружался, а тут время было… Хорошо, что это авария. Нет, не то говорю… Хорошо будет, если Аркаша выживет – тогда все решаемо, тем более там не моя вина. Даже если и моя, не важно. Но какая разница – авария или не авария, а может, налоги? Это же только декорация, детали. А суть одна. Тенденция, заметь, Волков там лежит с трубкой в горле, я здесь, в камере. Мишка Прохоров вон тоже попал. Ходора вспомнил. Все думают – как ему? А вот так ему. И о тебе думал – как я тебя подставил… Тебя, человека, которого меньше всего хотел обидеть. Сколько мы там провели, часов шесть? А шесть лет? А шестнадцать?
– Саша… Сашенька…
Я обхватила его за плечи. Зарылась носом в волосы. Я не могла больше это слышать. Я боялась расплакаться.
– Сейчас, Алена. Прости, надо договорить. Зачем говорю, не знаю, но ты еще потерпи…
Он взял мою правую руку и положил на грудь. Накрыл своей и сжал. Левой я гладила его по плечу. Дышала в ухо.
Он чуть-чуть успокоился.
– Ты бы меня видела лет двадцать назад… Студент, шея тонкая, свитер болтается, стипендия сорок рэ. Я счастливый был. У друга на раскладушке спал, когда из общаги выперли за бл…дки. Тогда любовь была. Я в каждую влюблялся, ни одной не пропускал. Бабник был.
Слово «бабник» было старперское. Я не помнила, когда его последний раз слышала. Устаревшее слово. Нет явления, и слово отправляется в утиль.
– Девчонки не давали, а я их стихами, цитатами обволакивал. На гитаре им играл. Денег не было на цветы, гитара у меня была инвестиционным вложением. А теперь не играю. Гитару купил роскошную, но не играю. Я теперь только себе покупаю, больше ничего ни на кого не хочу тратить. Я и тебе ничего сказать не могу, не потому что не хочу…
Я замерла, рука соскользнула с плеча. Вторая оставалась в его плену.
– Я не знаю, что чувствую. Чего я вообще хочу. Только понимаю, что после всего этого не могу, не имею права голову тебе засирать. Понимаешь?
То есть это значит, что он… Что все равно ему? Я так и знала…
Он обернулся ко мне. Его губы, глаза…
– После этого текста я для тебя точно умер. Но я и не нужен тебе, вообще-то. На твоем месте я бы давно послал такого мудака. И ты меня тогда послала, и я пошел, и правильно пошел. Тебе же не нужен такой? Зачем тебе такой, правда? Ты плачешь?
Он не договорил. Я не успела ничего ответить. Его сухие губы, мои… Мои загорелись, когда по ним царапнуло его щетиной. Как быстро растет. Мне всегда нравилась эта щетина – так острее чувствовалось слияние с чужим, мужским… Так острее чувствовалась грань между «я» и «он».
Я не поняла, как это произошло. Он дотянулся с водительского сиденья, перелез или вышел и вошел через дверь… Я даже не запомнила этого момента. На секунду он меня выпустил, а потом я уже лежала, упираясь затылком в мягкий подлокотник, липла голой кожей к кожаным сиденьям – за это их и не люблю. Его глаза надо мной… Грань сохранялась и была острой – между рубашкой и телом, между кожей машины и его. Эта тяжесть сверху, когда не вырвешься и не хочешь никуда вырываться, а хочешь так и лежать раздавленной, пойманной. Покоренной и распятой… Что-то твердое, жесткое… Пряжка ремня. А ремня и не было в тех брюках, они же на резинке.
Когда оставалась еще одна последняя секунда, когда можно было это остановить, я прошептала:
– А презервативы?
Он застыл на мгновение. Выдохнул:
– Молчи. Ради бога…
Вдавил мою голову в подлокотник. И больше ничего нельзя было сказать и сделать. Больше ничего не надо было делать. Само собой… Так просто. Просто дышать в такт. Ветер с моря забирался в машину и на
