Сидит парнишечка длинноволосый, в белой рубахе и драных джинсах, поет, будто сам себе. Они остановились как вкопанные, даже дышать перестали. А он голову поднял, улыбнулся, подмигнул, и дальше:

Как будто специально для них пел. Наверное, именно в этот момент у них одинаково и сдвинулось что-то внутри, обозначилось пониманием. Вот так, среди шумного восточного базара, накрыло счастливым откровением – они самые что ни на есть настоящие муж и жена, а не просто друг другу поводыри в жизненной испуганной неустроенности... Муж и жена – в общей постели, в общей любви, в горе и в радости, до конца дней своих. Дослушали песню, молча пошли дальше, держась за руки и неся в себе одно на двоих счастливое хрупкое знание. Кое-как донесли его до гостиничного номера... Так вот и получилось нечаянно – оставшиеся дни в Самарканде обернулись днями медовыми, уплыли круговертью жарких ночных страстей, утренней беззаботной неги и долгих дневных прогулок рука об руку... Правда, о любви они тогда так и не заговорили. А чего было говорить – и без того все понятно было. А может, и зря не заговорили, не обозначились красивыми словами. Может, и повторяли бы их по сей день, и попривыкли бы к ним, и веяло бы от них тем самым свалившимся вдруг самаркандским откровением...

А хреновину эту они уже в последний день купили. И так старательно, помнится, ее в чемодан упаковывали, берегли, как символ счастливой поездки... Нет, красивая была штука, конечно. Немного кривенько сработанная, с тем самым обаятельно аляповатым орнаментом – синяя роспись по теплому охряному полю, – она так хорошо вписалась в скромный интерьер гостиной, стояла себе среди книг долгие годы... И вот нате, разбилась. Может, как-то склеить можно?

Села на ковер, взяла в руки самые большие осколки, покачала в ладонях. Нет, слишком тяжелые. Не склеить. Не удержать. Хотя можно и попытаться – склеить да удержать... Только зачем? Осколки, они и есть осколки...

И заплакала вдруг, захлебнулась в коварно подкатившей волне отчаяния. Плакать почему-то было хорошо, и рыдание выходило не горьким, а детским каким-то. И отчаяние тоже было не горьким, а будто слегка подхваливающим – давай, давай, рыдай шибче... Выплакивай из себя все, за последние дни накопившееся, – маету придуманного терпения, головную боль, стрессовую температуру, ненужную энергию только что вернувшегося в память откровения... Давай, еще шибче рыдай!

Даже и не поняла поначалу, откуда вплелись в ее плач посторонние звуки. Потом догадалась – телефон... Подползла на коленях к журнальному столику, потянулась, ковырнула трубку из гнезда, ответила сдавленно, пытаясь упрятать слезный прононс:

– Да, слушаю...

– Здравствуйте. Это Татьяна, мать Лены. Могу я с... с женой Влада поговорить?

Опа... Надо же, соизволила наконец объявиться! А каким надменным холодком от интонации веет, аж через трубку чувствуется! С женой Влада, главное... Будто не знает, как у Влада жену зовут!

– Да. Можете, конечно. Я вас внимательно слушаю, Татьяна. Меня, как вы знаете, Лизой зовут.

– Ну да, конечно... Так вот, Лиза, я сразу к делу! Объясните-ка мне, уважаемая Лиза, что у вас там происходит?

– А что у нас происходит? – выгнула она в напряженном недоумении спину.

– А я не знаю, что! Мне пять минут назад Лена звонила, плакала в трубку! Я, конечно, ничего толком из ее сумбура не поняла, но, знаете ли... Если уж взяли к себе ребенка, то умейте отвечать за его психику, уж будьте добры! А то что же у нас с вами получается, уважаемая Лиза? Мне ее обратно забирать, что ли? Или как вы предполагаете? Она же не вещь, чтобы ее туда-сюда перепихивать! Если б я знала, что все так будет, ни за что бы ее к вам не отправила! Чтоб вы над моим ребенком издевались!

Голос Ленкиной матери нарастал в трубке гневливой спиралью – казалось, еще немного, и доберется до самой высокой визгливой точки. Она вдруг обнаружила, что слушает ее на выдохе, а со вздохом почему-то никак не получается... Будто замкнуло что-то внутри. Сейчас, сейчас... Втянула в себя воздух, и вместе с ним вспыхнуло в голове что-то, похожее и не на возмущение даже, а на бешеную ярость. Даже сама испугалась – такая она была терпкая, нестерпимая...

– Так... Остановитесь-ка, Татьяна, на минуточку... – заговорила тихо, с нотками скандального бабьего гудения, благо что заложенный слезами нос этим ноткам вполне способствовал, – значит, я правильно вас поняла – вы решили Лену к себе забрать?

– А вы, значит, именно так обозначаете проблему? Вот так просто, да? И у вас хватает совести это произносить? – еще звучал на крайнем витке спирали гневливый голос из трубки. Но уже не так убедительно звучал, уже с испуганной настороженностью.

– Да при чем здесь моя совесть, уважаемая Татьяна? Вы мать, вам виднее! А мне какое дело, в конце концов? Ваша дочь, вы и решайте! Хоть сегодня к себе забирайте, я возражать не стану! Пожалуйста!

Гундосила в трубку довольно мерзко, сама себе удивляясь – эка, как нагло умеет, оказывается... А рядом с удивлением еще и билась-колыхалась, забегала наперед брошенной ярости совестливая извинительная мыслишка: прости, прости меня, Ленка, это я так, ты ж понимаешь, я вовсе этого не хочу... Не хочу, чтобы эта гневливая тебя к себе забирала... Да и не отдам! Просто так надо сейчас, ты уж потерпи, милая...

– ...Ну, так что мы с вами решили, Татьяна? Я иду Лене билет до Киева покупать и вещи в чемодан складывать? Я вас правильно поняла? – наддала еще немного, почти добравшись до той самой пресловуто высокой визгливой точки.

Немного не добралась – выдохлась, осторожно вслушиваясь в тишину телефонной трубки. И тишина вдруг прорезалась слабеньким, довольно вежливым голоском, где-то даже немного заискивающим:

– Но... Но погодите... Почему так сразу – чемодан собирать? Я же не это имела в виду...

– А что вы имели в виду? Вы сказали, что я издеваюсь над вашим ребенком! Что ваша материнская душа страшно возмущена! Разве не так?

– Да... То есть нет, конечно... Лиза, вы меня совершенно неправильно поняли! Дело в том, что я никак не могу... Мой муж и Лена... Они так и не нашли общего языка, она девочка сложная, нервная... И я очень, очень прошу вас, Лиза...

– О чем вы меня просите?

– Ну, вы же сами понимаете, наверное...

– Нет, вы уж, пожалуйста, внятно сформулируйте, о чем вы меня просите! Чтобы у нас потом разногласий не было!

– Да? Ну да, конечно... Пожалуйста, Лиза, пусть Лена живет у вас...

– Так вы разрешаете или просите?

– Я... Конечно же прошу, Лиза... Войдите в мое положение...

Наверное, с такой предельной настойчивостью был явный перебор – краем сознания Лиза это понимала, разумеется. Но, в конце концов, не она этот разговор начала, да и спровоцированную чужим хамством ярость имела право до капельки в это самое хамство выплеснуть! И потому произнесла уже спокойнее:

– Хорошо, Татьяна, я войду в ваше положение. Только и вы, пожалуйста, в другой раз, когда станете звонить, не отчитывайте меня, как девочку! По крайней мере, с хамства не начинайте!

– Да, да... Простите меня, Лиза...

– Бог простит! Лучше бы спросили, как ваша дочь учится, с кем дружит, чему радуется да чему огорчается! А вы... Ладно, не хочу больше с вами разговаривать, до свидания...

Нажала на кнопку отбоя, сердито взгромоздила трубку в гнездо, будто конечную точку поставила. И усмехнулась нервно – надо же, как неуклюже выместила на Ленкиной матери накопившуюся в душе чернуху... Сейчас еще и законное чувство вины от вынужденного хамства нагрянет, как кислое послевкусие. Ничего, ничего, пусть нагрянет, это нормальная реакция организма...

А организм вместо законного кислого послевкусия вдруг срочно еды затребовал. Наверное, отсутствие калорий для него страшнее, чем чувство вины. А может, и не положены все эти тонкости для дурочек с переулочка... В ярость пришла, хамством на хамство ответила, чаем с бутербродом утешилась! А что? Если уж перевоплощаться, так до конца!

Только устроилась с перекусом на кухне, и зашуршал ключ во входной двери. Тихо зашуршал, виновато. Выглянула в прихожую – Ленка пришла... Вздрогнула, увидев ее: